Вадим Храппа - Ульмигания

Решетка упала вовремя, проскочить ее успели только трое витингов, и рыцари быстро расправились бы с ними, не догадайся кто-то из самбов в момент падения решетки бросить под нее бревно. В образовавшуюся щель высотой в локоть полезли юркие пруссы. Их становилось все больше и больше. В пылу Василько не заметил, как Вернера оттеснили от него, а когда увидел его поодаль, окруженного самбами у стены хохбурга, удивился. Кто-то прикрывал его сзади вместо Вернера. Он улучил мгновение, чтобы оглянуться, и увидел за собой Марту, размахивающую коротким прусским мечом.

Самбы подняли решетку и теперь шли в пархам лавиной. Василько уже не мог следить за Вернером, его хватало только на то, чтобы отводить град ударов. К счастью, в это время в ворота вломился Тиренберг с двумя рыцарями и кнехтами. Они пробились к Васильке, и он увидел, что правая рука фогта висит плетью.

Пруссы стали отступать, а вскоре подоспели рыцари из Лохштедта, и с их помощью замок, а затем и догорающий форбург были полностью освобождены.

Самбы, как всегда, стояли бы до последнего витинга, если б Монте не увел натангов. Тогда дрогнули и самбы. Остатки их, огрызаясь, попятились в леса. Братья преследовали пруссов до опушки, но под деревья ступить не решились, вернулись в замок.

Василько, чувствуя себя треснувшей доской, шатаясь, бродил по замку, разыскивая Марту. Ее не было ни с живыми, ни с мертвыми. У стены, в куче пруссов, он нашел бездыханного Вернера. Василько помолился за его душу и стал расспрашивать кнехтов, разбирающих трупы: не видел ли кто девицы в мужской одежде? Арбалетчики, бывшие на галерее пархама, сказали, что она дралась вместе с ним, с ним же вышла из замка, но только это они и видели.

Он вернулся в форбург, и там один из рыцарей, прибывших из Лохштедта, сказал, что видел, как прусс, судя по одежде — из знатных, служивших Ордену, что-то говорил женщине в кольчуге, а она, опустив голову, слушала. Потом этот витинг заставил ее сесть к себе на лошадь, и они уехали.

— Куда? — спросил Василько.

— В ту сторону, — рыцарь махнул рукой на северо-восток. — В лес.

— Не по дороге?

— Нет, в лес.

— Давно это было?

— До того, как самбы ушли.

Василько подхватил первую попавшуюся лошадь, попросил кнехта помочь ему взобраться на нее и помчался на Ромову. Почему-то он был уверен, что Марту увезли именно в это дрянное, дьявольское место. До Ромовы было с полмили, и он гнал лошадь, стараясь не обращать внимания на то, что ее галоп причиняет ему дикую боль. Причем, болела не спина, она окостенела, а все внутренности. Казалось, они разом сорвались со своих мест и теперь болтаются в нем, перемешиваясь.

Еще издали Василько заметил дым.

Посреди поляны стояла поленница жертвенного костра, только что кем-то подожженная и не успевшая разгореться. На ней, распластавшись, лицом в серое небо, лежала окутанная дымом Марта. Она была в штанах, но больше на ней ничего не было. Ее белая кожа была в пятнах и разводах.

Василько спрыгнул с лошади, постоял мгновение, чтобы рассеялась темнотой ударившая в глаза боль, сорвал с ближайшего дуба ветку и попробовал тушить огонь. Но сразу понял, что с досками вокруг пояса ему это не удастся — нужно было пригибаться к земле. Он снял кольчугу, нательную рубаху и полоснул ножом по повязке на поясе. Она, гремя деревяшками, упала, и Василько, схватив рубаху, стал забивать ползущие по бревнам языки пламени. Когда до Марты уже можно было добраться, он влез на поленницу и с трудом, с передышками снял девушку с бревен, отнес подальше и положил на траву под дубом. Сердце ее не билось. Да и не могло биться, оно было разрушено широкой раной, и кровь еще сочилась, ручейком огибая высокую грудь. Живот был испещрен колдовскими знаками и рунами жрецов.

Василько тупо смотрел на спокойное лицо, а перед глазами у него возникала, раз за разом, одна и та же сцена — Марта падает в пыль, лицо кривится от боли, а он, Василько, тычет ее палкой в живот… И опять — он бьет ее по ноге, она падает…

Кроме этого он больше ничего не слышал и не видел. А когда почувствовал кого-то сзади, было уже поздно. Он обернулся и еще успел увидеть странно пустые, бессмысленные глаза Кантегерда и даже отшатнулся в сторону от этого взгляда до того, как топор опустился на его ничем не защищенную ключицу.

Кантегерд сразу ударил и другой раз, и третий, и четвертый… Он рубил и рубил это тело, давно уже переставшее вздрагивать, пока не обессилел и не свалился рядом, в кровавую траву, и не впал в странное оцепенение. Он не спал, но и не бодрствовал. А ему снился кошмар. Будто лежит в луже крови, и кровь эта натекла из сердца его дочери, Марты. И сердце это он сам же и пробил — широким длинным ножом для жертвоприношений.

И все вокруг забрызгано кровью, и кровь эта человека, которого он очень любил и который долгие пять лет служил ему верой и правдой. И человека этого — Великого Воина — он сам же зарубил.

И подошла к нему дева со скорбным лицом, и коснулась его жгучей рукой, и сказала: «Ах, князь, князь, нет тебе прощения…»

Кантегерд в ужасе проснулся, вскочил на ноги и, дико озираясь, вдруг понял, что никакой это не сон! Вот эта кровавая груда — это и есть Василько! И эта девушка с раной в голой груди — его, Кантегерда, дочь!

Князь попятился, где-то внутри него родился вой, он рвался наружу и вырвался страшным звериным криком. Кантегерд побежал к лесу, потом остановился, вернулся и стал шарить руками в траве. Наткнулся на Василькин меч, схватил его за лезвие, не чувствуя, как оно прорезало ладони до костей, приставил острием к груди и, направив рукоятку в землю, рухнул на него всей тяжестью.

Молодой рыжий пес с умными глазами, внимательно наблюдавший за Кантегердом из-за священных дубов Ромовы, дождался, пока князь затихнет, подошел к нему, обнюхал и, убедившись, что тот мертв, упругой ровной рысью убежал в лес.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Пес

Глава 1

В трактире кормили олениной. Жесткое крупноволокнистое мясо было к тому же скверно поджарено и почти не поддавалось человеческим зубам. Вуйко отрезал мелкие кусочки и, отправляя их в рот вместе с ломтями сырого лука, старательно разжевывал. Без пива эта еда в пищевод не пролезла бы, и он почти не отрывался от кружки.

Хорват сидел за углом огромного камина, сложенного из местного колотого валуна, ближе к выходу на задний двор. Это место он облюбовал еще десять дней назад — сразу, как только они прибыли в Штайндамм.[118] Из двери дуло свежим ветром, отдававшим навозом, прошлогодним сеном и свежевспаханной землей с огородов. Он был куда приятнее, чем спертый и тугой воздух трактирного зала, провонявшегося жующей, потеющей, срыгивающей людской толпой, прогорклым жиром и годами не просыхающей стойкой буфета.