Н Джеймисин - Сто тысяч Королевств

Сунув руку в карман накидки, скриптор присел близь Ньяхдоха и поместил тому на бедро небольшой квадратный клочок бумаги, испещрённый липкой от влаги паутиной божественного сигила. И я знала, невесть как, но знала, — хотя мне решительно претило задумываться, откуда? — что той не достаёт одного штриха. А потом Вирейн вынул кисть, с верхушкой, аккуратно прикрытой колпачком.

К горлу резко подкатила тошнота. Я было решительно ступила вперёд, вскинув в протестующем жесте окровавленную ладонь… но замерла, столкнувшись взглядами (моим — расширенным, и его — замедленным) с Ньяхдохом. Едва заметное подрагивание ресниц, бесстрастное, и более того — безучастное, отсутствующее выражение; но как бы ни то… во рту мгновенно пересохло. Он куда лучше меня знал, на что идёт. Знал, что в моей воле прекратить это. Одним-единственным, самоубийственным путём. Публично раскрыв тайну, скрытую глубоко в душе. Обличив душу Энэфы.

Однако ж, выбирая одно из двух…

Скамина, приметив этот безмолвный спор, зашлась смешком — а после, отсмеявшись, подступив ближе, схватила меня за плечо, к моему крайнему отвращению.

— Хвалю за отменный вкус, сестричка. Роскошный вид, не правда ли? Я нередко спрашивала саму себя: нет ли хоть захудалой возможности… но, увы и ах, конечно же, нет.

Она выжидающе рассматривала, как Вирейн осторожно кладёт бумажный квадратик на пол рядом с Ньяхдохом, так чтобы не задеть ни одну из соседних багровеющих отметин, подпорченных Сиеховой кровью. А после, вскрыв кисть, сстулясь, склоняется над бумагой, с прилежной тщательностью выписывая единственнную недостающую строку.

Свет ярким пламенем полыхнул с потолка, будто бы кто-то невидимый разом распахнул исполинских размеров створу прямиком под полуденным зенитом. Но никакой дыры над головой, разумеется, не маячило; то проявила себя божественная сила, могущество тех, кому по силам было бросить вызов всем физическим законам людского царства, обратив ничто во что-то, небытиё в бытие. Слишком яркое, в сравнении со ставшим привычным, мягким, бледным отсветом небесных стен. Я спешно отгородилась рукой, прикрывая заслезившиеся глаза и краем уха ловя протестующий шум голосов (перебивка с освещением не пришлась по нраву и прочим, остающимся на местах, зевакам).

Коленопреклоненный Ньяхдох виднелся в самом сердце сияющего светом столба; а меж вороха цепей и пятен крови стыла недвижимая тень. Никогда прежде я не видела у падшего тени. Поначалу казалось, что свет не чинит ему особого вреда… пока до меня не дошло, что же подверглось изменению. Никогда прежде я не зрела тени падшего. Преградой тому служил трепещущий, живой нимб тьмы, извечно окутывающей тело, то и дело свиваясь, скручиваясь, сплетаясь внахлёст. По сути своей не противустовляясь среде, но сличаясь, сливаясь с нею. Но сейчас сияние это попросту обратилось ворохом длинных чёрных волос, сползающих вниз и скрывающих спину. Пространным плащом, каскадом ниспадающим с плеч. Само же тело падшего так и оставалось неподвижным.

А потом Ньяхдох издал что-то тихо, не то чтобы стон, скорее, захлебнувшийся полувздох; и тогда он вскипел, этот плащ волос.

— Вглядись хорошенько, — промурлыкала на ухо Скаймина. Успев плавно перетечь за спину, теперь она, словно дорогой и нежный товарищ, ласково прислонялась мне на плечо. Её голос прям-таки сочился довольным наслаждением. — Узри, из чего сделаны твои драгоценные боги.

Я продолжала кутаться в безразличие, зная, что за мною по-прежнему внимательно следят. Сковав лицо маской безразличия, когда человеческая личина Ньяхдоха, обращённая к нам спиной, заклокотав и пойдя пузырями, потекла, побежала вниз чёрными струйками, подобно взгретой до кипящей жидкости смоле, — вздыбаясь в воздухе клубящейся вкруг падшего чернотой, и испаряясь, претворяясь паром с оглушительным треском и шипением. Ньяхдох медленно завалился вперёд, медленно и сокрушённо, как если бы книзу его придавил невидимым (неведомым) бременем самый полох света. Руки его, осевшие прямиком в Сиехову кровь, тоже не обошло сие бурление: неестественно побелевшая кожа сотряслась рябью и разошлась, расплетаясь быстро множащимися тускнеющими завитками плетей. (Краем уха я услыхала, как в отдалении кого-то из сторонних зрителей затошнило.) Сокрытое завесой обвисших, оплавившихся, тающих волос лицо падшего не было подвластно взгляду, даже возжелай… но хотела ли я того? Бесформенный, без истинной формы, он… Я знала: зримое глазами, и ныне, и прежде, — лишь скорлупа, панцирь… оболочка. Но, дражайший Отче, обличье это пришлось мне по нраву, эта диковинная прекрасная личина. И сейчас я попросту не могла вынести зрелища её погибели.

И тут что-то белеющее проступило из плеча. Первым, что пронеслось в мозгу, было — кость! — и мои собственные рёбра скрючило в отвращении. Однако, то была не кость; но кожа. Бледная, как у Т'иврела, но лишённая пятен, теперь она пробивалась к свету, словно продираясь наружу сквозь растопившуюся черноту.

И тут я узрела…

…Не видя.

Сверкающая фигура (и разуму моему её не постичь), стоя над бесформенной чернеющей массой (и уму моему не можно её зреть), раз за разом погружала туда руки. Нет, не разрывая на части. Безжалостно, зверски сминая-вбивая-выдавливая в подобие личины. Тьма, отчаянно отбиваясь, ревела, исходила ором, но сверкающие ладони не знали пощады. Окунувшись снова, появились, вытягивая пару рук. Сдавив черноту, с силой месили её, вылепливая ноги. Тиснулись в самое сердцевину, вывовалакивая наружу туловище; погрузив до запястья кисти в самое брюхо, ухватили вывязанную плеть хребта. А последней рванулась на свет голова, безволосая, едва узнаваемая, человеческая. С широко распахнутым ртом, испускающим пронзительные вопли; и глазами, обезумевшими от невообразимой муки. Страданий, запредельных даже для самого выносливого смертного тела. Но, разумеется, то был не смертный.

Получи, что жаждал, — взрычало сияющее нечто, и голос ея был дик и свиреп; но не слова то были, и не слышны слуху моему. Но знание; познание, отдающееся в голове. Кощунственную мерзость, кою она сотворила. Ты же предпочёл её мне? Так получай её "дар"… бери! забирай и не смей забывать! никогда боле не смей забывать, что ТЫ-ИЗБРАЛ-ЭТО…

И я подмечаю, что даже верша насилие, сверкающий плачет (или же — оплакивает).

И глубоко внутри меня кто-то исходит криком, кто-то, не бытующий мною, пусть и я сплетаю с этими воплями свои. Но наши крики неслышно тают, заглушённые переродившимся на свет существом, ибо страданиям его на земле положилено токмо начало…