Дмитрий Ахметшин - Туда, где седой монгол

Однако седой монгол ответил благожелательно:

— Это мой небесный конь, конь с лебедиными крыльями, который разносит в клюве мои поручения по всем степям и приносит мне обратно новости. Какой народ погиб, какой раскололся на два народа. Где сдвинулась с места скала, где море вышло из берегов. Родились ли у козы в затерянном среди вечных снегов аиле козлятки. Когда кто-то взывает ко мне, перед ним, как верный страж, встаёт мой конь и пропускает ко мне, только если у того доброе сердце и чистые намерения.

Длинношеий в сознании Керме из толстого монгола превратился в говорящую лошадь с крыльями и массивным вороньим клювом. Однако от него не веет тем животным теплом, за которое она так любит лошадей, да и в шатёр он прошёл вместе со своим спутником, не нагибаясь и совершенно не смущаясь своей лошадиной натуры.

Может быть, это маленький конь? Керме слыхала, что где-то есть такие породы. Такие, которые можно посадить себе на плечо или спрятать за пазуху. Правда слыхала она исключительно из сказок. Но разве не похоже на сказку всё её путешествие сюда?..

Рассказывались сказки и про столь же маленьких барсов, но в них Керме совсем не верила. Как может быть гордый, редкий и самый опасный хищник южных степей таким маленьким и столь же ласковым?.. Гордость его в таком случае следует уменьшить пропорционально размерам.

— Удивительно, что ты добралась сюда одна-одинёшенька, да ещё по горам.

— Когда было трудно, мне помогал муж. Я, должно быть, сильно обидела его тем, что сбежала из шатра и отправилась в путешествие в одиночку, поэтому навещает он меня, только когда я посылаю ему зов. А потом уезжает на своём небесном коне пасти отары облаков. Он сердится и дёргает меня за косы. Я понимаю его. Я плохая жена.

— Я предчувствую…анное, — сказал человек с длинной шеей, как всегда, растеряв половину звуков. Веско хлопнул по бокам руками.

— Жёны даны мужьям, чтобы быть их тенью, — строго сказал седой монгол. — Чтобы служить им и в нужный момент указывать мужу на нужные решения. Жена без мужа — всё равно, что сердце, которое пытается обернуться лягушкой и попрыгать степями и горами вершить великие дела и дорогой ловить комаров. Всё равно, что лёгкое, которое хочет отрастить себе крылья, как у бабочки, и слетать посмотреть, как солнце на закате катится по склону горы Белухи. Ужасная нелепица. — Керме представила, как он облизывает губы, глядя на девочку и качает головой. — Так почему ты ослушалась мужа?

Керме вдруг подумала, что он похож на старый мешок, набитый банальностями. Так вещают (именно вещают! Это слово показалось девушке очень правильным) люди в сказках и легендах. И то, эти люди так часто оказывались в кругу слушателей у костра, когда сказитель данной ему силой даровал героям прошлого, чужих домыслов и вымыслов, жизнь, что, казалось бы, им пристало говорить более прозаичным языком.

Оба они всерьёз ждали ответа. Кажется, гостями заинтересовался даже маленький — он отправил в Керме струйку своей крови, вроде как улитка, вытянувшая на усике глаз, и новую порцию боли. И, подбирая слова, пропуская сквозь пальцы песок переживаний и тревог, Керме поведала им про то, как решилась на путешествие, которое тогда казалось ей вовсе не таким трудным и далёким. Казалось бы — вот они, горы, прямо под ногами, шагай себе да шагай с вершины на вершину… во всяком случае так было со слов мужа. А оказалось, что на каждой ты не крупнее божьей коровки на склоне холма. На том месте, когда Керме прыгала с облака прямиком на горные пики, между мужчинами стояла настолько густая тишина, что её, казалось, можно было потрогать руками.

— Его отец — Ветер? — спросил седой монгол. Керме подозревала, что даже в её родном аиле, где она с детства жужжала всем желающим в уши, что сужена Ветру, её слова поставили бы под сомнение. Но в устах этого человека звучало только удивление. Никакого недоверия.

— Можно мне ещё воды? — попросила Керме.

Седой монгол поднёс к губам флягу, а после помог ей лечь и устроил голову у себя на коленях.

Длинношей заскрипел:

— Зачем Ветер спутался со степной женщиной? Нет, она, конечно, достаточно красива, и зубы, словно речные камешки, один к одному… — Керме вновь перенеслась в воображении на конский рынок, где её осматривают, словно племенную кобылу, а покупатель с таким вот крикливым голосом пытается найти в ней изъяны.

— Вы не понимаете. Я была сужена ему с самого детства. С самого детства я игралась с ним, и он знал, что будет моим мужем. Ещё бабка мне рассказывала…

— Я спрошу с Ветра, — перебил длинношеий. — А по поводу твоей овечки… кажется, во мне шевелятся некие воспоминания. И связаны они с жившим здесь когда-то камом.

Седоволосый преисполнился грозности.

— Поведай же мне, мой верный слуга. Твоя бесконечная память, похоже, размякла, как стенки медвежьей берлоги по весне. На голову-то хоть не капает?.. Думаю, я подарю тебе голую скалу в открытом море, на которой ты сможешь выбивать события за каждый свой день и каждый год эту скалу демонстрировать мне. Чтобы впредь ничего не забывал.

— Но это такая мелочь… — попытался выкрутится длинношеий.

— В моём промысле нет мелочей, — сказал монгол с такой торжественностью, что у Керме заскрипели зубы. От этой торжественности пролётные птицы со всей их гордостью и грацией должны падать замертво, а завораживающее движение мышц под лошадиной шкурой на галопе можно сравнить с колыханием цветка на невнятном, робком полуденном ветерке.

Длинношеий поведал, смущённо хлопая рукавами по бёдрам и путая звуки настолько, что многие слова стали неразличимыми. Тем не менее, монгол его понял, а Керме эта история показалась настолько невероятной, что какая-то мистическая связь между маленьким, Растяпой и человеком, который пришёл вопрошать о своей роли в этом бесконечно крутящимся мире, выстроилась сама собой.

— Думаю, тебе следует его похвалить, — недовольно сказал седой. — Он и приполз — не к тебе, но ко мне, как изначально и хотел. И при этом сам собою проявил самую невероятную жертвенность, которую мне доводилось видеть. Поймал всех своих мух одним взмахом руки.

— Пожалуй, так, — в голосе длинношеего Керме услышала что-то такое, что понудило представить его с поджатым хвостом. — Моё…омнение в хитрости и изворотливости человеческой рассеялось. Они…итрят даже когда сами того не осознают… да, да, я знаю, отец, ты скажешь, что здесь не было места низменным побуждениям! Но какова изворотливость — добиться желаемого с самыми высокими помыслами. Это ставит его куда выше меня. Этот малыш многому сейчас меня научил.

Под одобрительное ворчание седого монгола этот же голос взвился одновременно конским ржанием и торжествующим лёбединым криком.