Макс Далин - Убить некроманта

Он подошел и сел на пол рядом со мной. Я забыл все условности и приличия. Я обнял его как живого и ткнулся лицом в блонды у него на воротнике — в хрустящий иней. Кажется, они таяли от слез.

— Оскар, — говорю, — все. Не могу больше. Не хочу. Я человек, только человек. Нет сил, нет желаний, я сгорел. Оскар, выпей меня. Я — тварь, тварь отвратительная, но и у тварей есть предел прочности… Не могу больше, кончено.

Он погладил меня по голове — холод, смешанный с Силой, невероятная для Оскара фамильярность. Сказал грустно:

— Ты причиняешь мне боль, Дольф. Ты меня сожжешь.

Надо было перестать его тискать, надо, да, но я прижал его к себе, все забыл, весь Сумеречный Кодекс, всю этику некромантов — только он у меня и остался, душа без тела, но лучше так, чем совсем никак, и я цеплялся за него, как за последнюю надежду, и шептал:

— Да выпей же меня, выпей, и все. Кончи меня, ты, мучитель, ты же Проводник, Князь Смертей, твоя работа, ад и преисподняя, твоя работа — слушать зов. Я тебя зову, ясно! Зову я тебя! — тряс его за плечи, тормошил, шептал — или орал: — Кончи меня, зануда!

Он не сопротивлялся. И говорил:

— Ты же знаешь, дорогой государь, я не могу тебя отпустить. Не в моей власти.

— Зато, — ору, — ты мог отпустить Питера! Я тебя за него просил или нет?! Я же просил, а ты согласился, лицемер поганый!

Оскар вздохнул.

— Ну зачем это, Дольф… Ты ведь знаешь не хуже меня, что над Предопределенностью никто из Сумерек не имеет власти. Его вела Предопределенность, тебя вела Предопределенность. Что в таком случае может сделать какой-то нелепый неумерший, старый лицемер?

— Ты что, — говорю, — все знал?

Снова вздохнул, горько.

— Разве величайшему из королей надо напоминать, что вампиры не провидят будущее? Знать Пути никому, кроме Творца Путей, не дано. Это страшно, Дольф, нам это тоже страшно — но с этим ничего нельзя поделать. Печально в высшей степени, но даже предположить тяжело, что к чему приведет. Иначе я убедил бы тебя залить смертью этот замок вместе со всеми его сомнительными обитателями.

— Вы же, — говорю, — вы, вампиры, видели отметку рока на Питере! А на мне?

Оскар взглянул строго, как на своего младшего:

— Не стоит меня допрашивать, мой дорогой Дольф. Я мог бы сказать, конечно, что Питер забрал твою смерть, это было бы больно и сладко сразу… Но я не знаю. Просто свершилась Предопределенность. И он для тебя, и ты для него сделали все, что было возможно. Проводи его с миром.

— Да, — говорю. — Наверное.

Оскар улыбнулся.

— А теперь, ваше бесценное темнейшее величество, если вам действительно хоть немного легче и вы снова способны рассуждать и оценивать здраво, может быть, вы проявите свою безграничную милость и отпустите мои бедные рукава?

Я отпустил. Оскар почти не отстранился.

— Я — последняя сволочь, — говорю. — Как меня только земля носит?

— Не знаю, — отвечает. — Но ты — великий король.

— Я убиваю всех, и в том числе — всех, кого люблю, — говорю. — Я — чума какая-то, холера, зараза.

— Ты любишь обреченных, — отвечает. — Тебя привлекает безнадежная прелесть ходящих по краю бездны — вот ты и скрашиваешь им уход.

— Ага, Розамунде, ага…

— Я должен напомнить государю, как вы оба к этому пришли?

— Меня все ненавидят. Я никому не нужен.

— Восхитительный государь шутит. Не упоминая о неумерших, скажу лишь, что у вас есть корона, дела и наследник, о котором вы забыли. Позволю себе также напомнить вам о Марианне и втором вашем сыне. И о благополучии Междугорья — на которое вы, если я не ошибаюсь, и обменяли любовь народа…

— Дурак я, Оскар…

— Не совсем точно, дорогой государь, сказал бы я. Вы совершаете глупости. Иногда — серьезные глупости. Но вы — живой, живым глупости прощают.

— Мне не простят.

— Вам нужно их прощение или великая империя?

Я усмехнулся.

— Спасибо, Князь. Я понял. И вспомнил.

Оскар убрал мои волосы в сторону и поцеловал меня в шею. Его Сила влилась в меня холодным покоем — и я вдруг увидел его лицо, осунувшееся и с черными пятнами под глазами.

— Господи! — говорю. — Князь, который час?

— О, — улыбается. — Вы настолько пришли в себя, мой замечательный государь, что заметили некоторые неудобства, доставляемые старому вампиру близкой зарей? Я счастлив. Вы позволите мне удалиться, ваше хладнокровнейшее величество? Я могу сегодня спать, не беспокоясь о вашей бесценной жизни?

— Идите, — говорю, — конечно. С истерикой покончено.

Утром я хоронил Питера.

Мне показали покои, где находился принц с кем-то из своей челяди, но я туда не пошел, только приставил охрану, гвардейцев. Я не хотел видеть никого из живых. И помощи не хотел — ни от живых, ни от мертвых.

Я нашел куртку Питера и надел на него. Я расчесал его волосы. Проверил, на месте ли его нож. Кажется, я плакал.

Как странно. С профессиональной точки зрения некроманта, труп не имеет отношения к живой личности. Это — так, сброшенная одежда, пустая оболочка. Вкладывай в нее, что хочешь, или брось гнить. Она уже — ничто. И я никогда не возился с трупами церемониально — глупость, придуманная Святым Орденом.

Но тогда я, наверное, слишком устал и был слишком одинок. Или воображение разыгралось. Или Питер чересчур быстро умер и поэтому слишком живо выглядел — и это сбивало меня с толку. Или…

Демон его знает.

Я, выходит, любил и тело тоже? Его лукавую душу — это понятно. Но тело — Питера, который вовсе не отличался неземной красотой, чтоб не сказать больше, его бедное тело, на котором из-за бесчисленных переделок, в которые оно попадало, живого места не было? Как удивительно.

Я нес его в часовню, где находилась одна из родовых усыпальниц, и думал, что, похоже, любил его почти как Магдалу. И даже понять этого не успел, пока он был жив. И ни разу не сказал об этом. За три месяца, прах побери, за три целых месяца!

Сволочь я, сволочь…

Мне и в голову не пришло звать кого-то из Святого Ордена на предмет отпевания его души. Для его души я сделал все, что было можно, — больше, чем любой монах. Меня вело какое-то варварское желание скрыть распад от чужих глаз. Не дать кому-нибудь играть с его скелетом. Не знаю, откуда это взялось, — может, какая-то извращенная ревность.

Но и это неважно.

В усыпальнице, помнится, было очень пыльно, в солнечном луче из окошка с витражом целая пыльная буря поднялась — я еще подумал, что всю эту пыль веков соберу на его одежду, будто это имело значение. И все равно показалось неприятно класть его на пыль.

В глубоких нишах вдоль стены стоял ряд мраморных гробниц, а в гробницах лежали мои покойные родственники. Судя по датам на первой в ряду — начиная с прапрабабки по какой-то побочной линии. Никто, конечно, из королей тут не покоился — королей традиционно хоронили в столице, — но всякая седьмая вода на киселе, которую здесь прихватило…