Татьяна Мудрая - Паладины госпожи Франки
— Не верите — ваше дело. Что попишешь, деточка, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь. И вы. И я тоже. Во всяком случае, разрешение и отпущение… тьфу, впущение — я вам подпишу. И ордер на постой: тут есть весьма приличные кельи с чистым воздухом, сам сиживал и друзьям рекомендую. Да, а как супруга ваша, как детишки? Озаботиться о них, я думаю, потребно: вы же здесь увязнете, как пень в болоте, мой милый. Вот, дожил до вершины всех возможных карьер, а только и делаю, что, как прежде, с младенцами вожусь…
И я начал работать. Мои руки не забыли ни юношеской науки, ни зрелых трудов, и Святой Дух, Золотое Дитя с девичьим узкоглазым лицом, снизошел на меня. Маленькая богиня-смуглянка танцевала предо мною в теплых руках Бога, правой и левой, что ближе к сердцу… Инструмент со звоном вгрызался в плоть камня, крошка осыпалась вниз, шелестя. Мне казалось, что я высвобождаю не только то, что заключено в камне, но и себя самого — из тенет времени, из покровов мироздания. Исполняю и воплощаю. Всё чаще я и ел, и ночевал прямо здесь, забывая обо всем, кроме моего занятия, не видя людей, что появлялись рядом со мной. И вот в один из вечеров я закончил обе статуи почти набело: оставалось отполировать, убрать подмости — и удивиться, что я это сделал. Но сегодня у меня даже на удивление не хватало сил.
Я заснул — и опять увидел сон на границе вымысла и яви.
Должно быть, мраморная крошка забилась мне за ворот, но в моем сне то были хвойные иголки и кусочки коры. Утренний лес толпился вокруг меня, лежащего навзничь, — свежий, знобко-прохладный и до того чистый, что даже грязь и вода в лужах казались вымытыми до блеска. Совсем рядом я услышал голоса.
— Поскольку это растение именуется простонародьем «калачики», им безусловно полагается питаться, ибо само хлебное имя указывает на таковое его предназначение, — рассуждал некто с комически-занудной интонацией.
— Чушь. Сходство чисто акцидентальное, но никак не субстанциальное. Ты бы, твоя светлость, лучше заячьей капустки сжевал или кислицы — вон цветочки беленькие и листики-тройняшки. Еще щавель пророс, жаль — конский, — возражал ему прозрачный девичий голосок. — А то существовали бы мы с тобою на подножном корму, как царь На-вухо-горло-нос, прости, Навуходоносор.
— Франка! Даниэль! — крикнул я, приподымаясь. — Вы что, оба умерли?
Они обернулись ко мне и рассмеялись, играя бликами… нет, обликами своих воплощений. Собственно, Франка почти сразу сделалась собою же семнадцатилетней, только золотистые волосы были ярче и вились. Даниэль же будто крутил сам себя в калейдоскопе. Одно время у него сделались седые волосы и медово-карие глаза, что потом выцвели и обрели чуть заметную раскосость, кудри же стали пегими и вроде живыми, как трава, которую колышут в ручье прозрачные струйки. Наконец, он махнул на себя рукой и остался каким был.
— А каким он был? — допытывалась позже Кэт. — На что они оба были похожи? Одежда на них была надета?
Я не знал, что ответить, потому что они походили на всё и вся — и в то же время я безошибочно их отличал и от леса, и друг от друга. Белые, как туман, и переливались, мерцали струйным блеском, как жемчуг. Это мерцание было покровом, но шло изнутри. И еще мне казалось, что они одеты лесом и — одевают, обволакивают собой лес, который превращается в тонкие колонны с капителями, в какой-то удивительный храм, оставаясь пронзительно-весенней рощей с цветущими зелеными полянами… Нет слов в человечьем языке.
— Мы не умерли, конечно, — ответил мне Даниэль. — Просто мы оба живые. И ты станешь живым, когда доведешь до конца то, к чему предназначен.
— Это вы о статуях?
Они снова рассмеялись, но беззвучно — вернее, смех этот дрожал в моей душе.
— Или об Идрисе? Он тоже среди вас или…
— Нет, Идрис в тебе. Ты же носишь и его имя, верно? Брат-близнец. Одна жизнь, одна судьба, одна тайна…
И они стали затихать, удаляться, меркнуть. Меня сорвало вниз, в пустой и гулкий мрак — и так стремительно, что ни крик мой, ни сердце не поспевали вослед. Я вздрогнул — и проснулся.
Спиной я ощутил нечто мягкое. Как прежде, в отдалении светил факел, но он показался мне ярче, чем был. А около меня сидел мальчуган лет десяти, от силы двенадцати. Смуглый, черноволосый и голый по пояс. Глаза смышленые, но цветом какие-то непонятные: то ли светлые, то ли темные или вообще переливчатые, как море или драгоценный камень.
— Я тебе свою рубаху подложил под лопатки, чтобы не было жестко. Ты ведь потому ворочался или кричал? А то, может быть, сон видел плохой или страшный?
— Плохой? Нет. Страшный? Не знаю. Хороший сон, — ответил я, почему-то ощущая некую заданность, предопределенность и риторичность его вопроса и своего ответа. — А ты кто будешь?
— Так. Воспитанник.
Я вспомнил слова отца Лео о младенцах, с которыми он возится.
— Постой, а тебя не хватятся?
— Да нет, все тут привыкли, что я заблужаюсь… заблуживаюсь… Пропадаю, одним словом. — Он улыбнулся как-то очень по-доброму. — Только я никогда не теряюсь иначе, как понарошку: потому что знаю все галереи, и переходы, и гроты с их садами, водопадами и озерами. Я ведь тут у отца.
— Какого? Отца Леонара?
Он чуть недоуменно вскинул на меня свои опаловые глаза, потом кивнул.
— Его тоже. Кардинал-магистр ведь мой опекун.
И добавил:
— Они вышли у тебя красивые и какие надо: только непохожи на маму и Идриса.
Теперь я понял наконец, кто передо мною. Сын Франки! И ведь он ухватил самую суть. Именно их двоих я хотел отобразить в виде святых, но они не дались. Быть может, во время работы я видел слишком многих: Яхью и Мариам на помосте, Даниэля с глазами, полными отблесков «зеленого пламени», и Стагира, как он произнес: «Я хочу отдать тебе свое имя», и мою жену, что чутко спит, поставив ногу на край колыбели. Все они были тут вместе.
— Да, ты сказал верно, — ответил я ему. — Здесь все мужчины и женщины на земле.
Тут я сообразил, что так и не узнал в свое время, как его звать.
— Тебя в честь кого окрестили?
— Опекун назвал Сали, Сальватор. Вообще-то у меня и другие имена есть… Так ты окончил то, что хотел сделать?
— Не вполне. Лоск бы навести, мусор убрать от цоколей…
— Отыскать потайной противовес Саира Однорукого и сделать в куполе световую линзу, — хозяйски продолжил мальчик. — Возвести колоннаду и сложить Лестницу Магистров. Но с этим справятся и подмастерья. А ты мастер. Я прав?
— Да, ты прав. Я мастер.
— Тогда пойдем.
Его нежная детская рука легла поверх моей мозолистой и исцарапанной лапищи, и мы пошли… туда, куда вел меня он».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});