Валентин Маслюков - Жертва

— Нет, по воде бегал не Рукосил, — вынуждена признать Золотинка.

С вызывающим озноб шуршанием падает удавка и зависает на расстоянии руки от Золотинки. Неуклюжий человек на суку, исполнив свое предназначение, ползет вспять.

Золотинка стоит на бочке и молчит. Она не может сообразить, спросили у нее что-нибудь или нет. По какой причине она молчит: потому что не знает, что отвечать, или потому что ждет вопроса? Или, наверное, — приходит догадка — это они ждут, не спросит ли чего Золотинка. Со всех сторон обращены к ней лица.

— А куда вы дели хотенчик? — говорит Золотинка. И морщится. Она все время морщится и ощупывает стриженную голову, это производит на толпу крайне невыгодное впечатление.

Вдруг все приходят в движение, хотя Золотинка ничего путного еще не сказала, не сказала ничего вообще. Круг распадается, словно они решили разойтись, убежденные Золотинкиным молчанием.

В голове горячий туман и тело ломит.

Все идут в одну сторону. На краю майдана черное знамя, то есть привязанная к ратовищу копья черная рубашка. Толпа стекается сюда, сбивается сгустками и вновь расползается, ее невозможно удержать в покое ни взглядом, ни руками. На другом краю торчит знамя противоположного цвета — белого. Грязно-белого, потому что рубашка не чистая.

Здесь один человек. Это скоморох в красном колпаке с бубенчиками. Он за оправдание Золотинки и потому стоит под белым знаменем.

Он глядит на толпу. Толпа под черным знаменем глядит на шута. Между ними на опустевшем майдане никого, только пустые бочки.

Толпа тихонечко потешается. Толпа ухмыляется на разные лады. Люди держат руки за поясом, упирают в бока, с видом превосходства складывают их на груди.

— Ну-ну, веселитесь, умники! — во весь голос говорит скоморох. — Скоро смеяться перестанете.

Он тоже складывает руки на груди и глядит на противника. Смех раскатывается удушливой волной — нездоровый смех, как поветрие. Шут строго молчит, не поощряет весельчаков и не останавливает.

Золотинка кусает пальцы или запускает пятерню на висок, пытаясь ухватить себя за волосы.

— Всё? — громко говорит шут. — Отсмеялись, умники? А теперь я скажу главное. — Он вынужден напрягать голос и шепелявит. У шута разбитые губы.

Золотинка дрожит.

— Валяй, только не тяни! — снисходительно поощряют в толпе шута.

Он идет вольным шагом к Золотинкиной бочке, возле который охрана и старшина. Толпа стремится следом, быстро перетекая под дерево повешенных.

— Как тебя зовут, малютка? — спрашивает шут, остановившись в пяти шагах.

Горло перехвачено, Золотинка молчит.

— Золотинкой кличут, — грубо говорит кто-то в толпе. — Не толки воду в ступе!

— Кто твои родители, малютка? — продолжает шут, не обращая внимание на зуд голосов вокруг.

Раз-два! и кто-то проворный, сильный вскакивает на бочку рядом с Золотинкой. Ухватив свисающую поодаль петлю, он живо надевает ее на шею девушке. Готово.

— Мои родители Поплева и Тучка, — шепчет Золотинка так тихо, что в толпе недовольный ропот.

Петля подтягивается на шее и плотно ее обнимает, а проворный молодчик, устроив эту оснастку, спрыгивает на землю.

— Родители малютки Поплева и Тучка, так она уверяет, — невыносимо растягивая слова, говорит шут. — Кто же папаша, кто мамаша. Поплева отец, а Тучка мать?

— Нет, — шепчет Золотинка.

— Значит, наоборот? — без улыбки спрашивает шут.

— Нет.

— Тоже нет. И не так и не эдак. Вот видишь, ты не твердо знаешь своих родителей. Не в мать, не в отца, а в проезжего молодца.

Толпа сдержанно ухмыляется.

— Чего смеетесь, умники? — холодно говорит шут. — Я еще ничего не сказал. Подождите, сейчас вас и не так проймет.

Ненароком, стараясь не привлекать к себе внимания, Золотинка ослабляет петлю.

— Говорили всякие глупости, но я и повторять не хочу. Всякие сказки про моих родителей. Но никто этому в действительности никогда не верил. Поплева тоже так не думает. А ведь он в этих вещах кое-что понимает. Если человек семнадцать раз прочел «Немую книгу» Лулия, наверное же, он кое-что понимает, как вы думаете?

По всей видимости, Золотинка не могла бы произнести более блистательной речи, даже если бы и соображала, что говорит. Люди охотно слушают, не проявляя признаков нетерпения.

— А про Санторинов… Это Рукосил достал письмо принцессы Нилло. Он утверждает, что нашел его в сундуке через семнадцать лет и оно сохранилось, потому что Колча за обивку не лазила. Может быть, он соврал. Но сундук, во всяком случае, был. Не знаю, было ли письмо, но сундук был. Вы, может, знаете, что я вышла из моря в сундуке. Но ведь не сундук же меня породил, верно?

— Именно! — торжествует шут, выставив указательный палец. — Не сундук тебя породил! Нет, не сундук. Никак не сундук. Это было бы крайне прискорбное обстоятельство при нынешнем состоянии дел. Но теперь я с уверенностью могу сказать, что сундук не причем. У меня есть доказательства! Да, у меня есть доказательства! Что говорить зря! Великий Род и Рожаницы! Она вышла в сундуке из моря! Галич, Пшемысл, Люба! Ведите сюда этого горемыку, несчастья которого превосходят все мыслимое под луной! Ведите! Что за несчастный рок свел вас на краю бездны! Ведите! Но умоляю — ни слова! Жестокий рок! Жестокие сердца! — тренькнув бубенчиками, шут прикрывает глаза ладонью.

Недоумевающая толпа не прочь посмотреть на горемыку. Старшина не находит возражений.

Товарищи скомороха уже ждут знака, они стоят поодаль у ворот палаточного городка. Люба ведет за руку одетую, как человек, обезьяну.

По первому взгляду за человека ее и приняли — горбатенький недомерок женщине по плечо. Длинные вихлявые руки и уродливая голова, на которой держалась кое-как нахлобученная шапчонка с опущенными ушами. Однако, стоило только утвердиться в мысли, что это одетая в штаны и в куртку обезьяна, как важная ее повадка, ковыляющий шаг под руку с женщиной пробуждали сомнения: точно ли это так? Существо строго поглядывало на толпу, народ расступался. Поспешив навстречу, скоморох приветствовал волосатое существо поклоном. На что обезьяно-человек ответил небрежным, но вполне уместным кивком. Потом он проковылял к виселице, где сдернул шапочку и с отменной учтивостью раскланялся на все стороны. А женщина постелила на траву тоненький стершийся коврик.

— Не изволите ли присесть, ваше величество?

Обросшее шерстью существо поблагодарило спутницу молчаливым кивком и уселось, скрестив ноги. Затем, оглядевшись, оно вздохнуло, достало из кармана палочку и принялась ковыряться в зубах, цыкая темными губами. Почтительность, сквозившая в ухватках свиты, возбуждала любопытство.