Антон Фарб - День Святого Никогда

Новые ботинки, если честно, были дрянь: Феликс не проносил их и двух месяцев, и левая подметка уже подозрительно ослабла, собираясь вот-вот запросить каши; ко всему прочему, погоды все лето стояли ненастные, то и дело приходилось шлепать по лужам, а отсыревшие башмаки Феликс ставил на ночь к вечно пылающему атанору, и дешевая кожа успела потрескаться, всем своим видом вопия о необходимости срочной смазки…

Феликс не знал, из чего делают гуталин, но исходя из ассоциативных цепочек на слова «черное» и «пахучее», предполагал, что и здесь не обошлось без проклятой нефти. Мелкие неурядицы с добычей «черной крови земли», как высокопарно называли эту гадость газетчики, начались еще весной, и особых опасений ни у кого не вызвали, но к лету они обострились до того, что впору было бить тревогу. И дело было даже не политической важности такого события, как образование независимого Аравийского эмирата — дело было в том, что без черной и вонючей крови земли обывателям приходилось терпеть массу мелких, но очень досадных неудобств. К примеру, мелькнули и моментально исчезли из продажи новые, не дающие нагара парафиновые свечи (вещь крайне полезная при частых отключениях газа); керосин для ламп подорожал втрое; смешно сказать, но даже нафталиновых шариков было не достать ни за какие деньги, из-за чего любимый замшевый пиджак Феликса здорово пострадал от моли.

Всякий раз, когда Феликс думал о зависимости всей современной цивилизации от нефти, ему на ум приходило сравнение технического прогресса с закоренелым морфинистом — вроде того типа, что поскребся однажды ночью в дверь аптекарской квартиры и упорно отказывался уходить, на коленях умоляя ссудить ему в долг хотя бы одну ампулу желанного препарата; Феликс спустил этого типа с лестницы, а потом, передернувшись от омерзения, сказал, что никогда раньше не представлял себе насколько сильно способен опуститься человек по собственному желанию — на что Огюстен ответил даже резче, чем обычно; на себя посмотри, буркнул сердитый со сна француз, и отправился досыпать, оставив Феликса в несколько пришибленном состоянии.

Он действительно сильно поизносился за это лето. И касалось это не только плохой обуви и поеденного молью пиджака; все эти месяцы после освобождения Бальтазара в душе Феликса накапливалась свинцовая усталость от постоянного напряжения, а когда причин для напряжения не стало, надсада от туго, до скрипа натянутых нервов сменилась прогорклым привкусом человеческой подлости. Он ведь соврал Освальду: он так и не смог к этому привыкнуть… Да, в первый месяц им пришлось тяжко: Патрик порывался бежать из Столицы, но Бальтазар едва перенес поездку из тюрьмы к доктору; тот сказал, что испанца нельзя перевозить, что ему нужен покой хотя бы на месяц, и Феликс с Патриком обеспечили ему этот покой — ему, но не себе… Они каждую минуту готовы были услышать, как жандармы ломятся в дверь. Это изматывало. Феликс так до сих пор и не знал, почему дело Мясника замяли, а побег спустили на тормозах… Было ли это продиктовано желанием Нестора оставить беспрецедентный случай нападения на канцлера в его собственном доме беспрецедентным и впредь? Или же, как теперь мог предположить Феликс, Нестор уже тогда был озабочен сменой мирской власти на духовную (ну не в один же день был построен этот дурацкий Храм!) и ему было не до погонь? Или он просто счел себя в должной мере отмщенным, вручив Феликсу тот злополучный конверт с доносом на Бальтазара, написанным рукой Йозефа и заверенным его же подписью…

Так оно было или иначе, Феликс не знал. А знал он лишь то, что из достопочтенного героя на пенсии он по собственной доброй воле превратился сначала в беглеца от правосудия, а потом — в одинокого старика без семьи, без дома и почти без друзей. Морфинист отдал все ради удовольствия; Феликс пожертвовал всем ради идеалов. И тогда, на лестнице, спровадив надоедливого типа, он впервые спросил себя: оно того стоило? Спросил и устыдился. Так стыдно ему не было еще ни разу в жизни. Да, сказал он себе, оно того стоило. Потому что если нет — тогда ничто на свете того не стоит… Он поклялся больше никогда не думать об этом, но выбитая из колеи жизнь порой ныла куда сильнее выбитого колена. И мысли Феликса, легко перепрыгивая от чистильщиков обуви к Аравийскому эмирату и от прогресса — к морфинистам, с пугающей неизбежностью возвращались к той наполненной жгучим стыдом секунде слабости, когда он едва не перечеркнул всю свою жизнь одним-единственным вопросом.

«Наверное, это и есть стариковская рассеянность, — подумал Феликс. — Когда трудно сосредоточиться на чем-то одном и все время тянет поковыряться в старых гнойниках совести…»

В животе у него заурчало. Из-за пьяных откровений Бертольда он не успел даже толком перекусить, и теперь купил с лотка два пирожка с мясом и поел на ходу. Голод, однако, не унимался, и Феликс, выгребя из карманов последнюю мелочь, купил еще пончик с повидлом.

Путь до Школы предстоял неблизкий, если идти пешком, а на извозчике Феликс уже сегодня раз прокатился, серьезно подорвав свой бюджет на этот день. Он терпеть не мог занимать денег у Огюстена, а пенсию Сигизмунд вот уже месяц обещал выплатить «не сегодня-завтра». С финансовым обеспечением Школы дела обстояли не очень хорошо; Феликс не вникал в подробности, но тот факт, что Школу этим летом не ремонтировали, говорил о многом. Конечно, можно было не сомневаться, что в сентябре Школа, как и прежде, распахнет свои двери для всех желающих — Сигизмунд в лепешку расшибется, чтобы возобновить учебу в Школе героев, «я ее открывал, и я не дам ее закрыть!» — но вопрос ведь еще и в том, будут ли желающие?..

Мысли о грядущем (вот уже совсем скоро!) Дне Героя усилили чувство дежа-вю, преследовавшее Феликса с того самого момента, как он вышел из дому с сумкой Огюстена на плече. Теперь к сумке добавился футляр, который Феликс нес под мышкой — как чуть меньше года назад нес в Школу фальшивый фолиант, таивший в себе оружие несравнимо более грозное, чем меч, и безвозвратно утерянное, о чем ему предстояло каким-то образом сообщить Сигизмунду. Каким именно — Феликс еще не решил…

«Да, тогда народу на улицах было побольше, — припомнил Феликс прошлогодний праздник. — И шум стоял не в пример громче теперешнего! От жары они, что ли, такие квелые?»

Он как раз пересекал Рыночную площадь, которой полагалось быть шумной просто по определению, однако сегодня обычный базарный гвалт звучал как-то приглушенно, вполголоса, и Феликс, внутренне собравшийся перед прорывом сквозь торговые ряды, даже опешил, когда никто не стал хватать его за рукав, приглашая отведать товар, орать в ухо «самую низкую» цену и клянчить милостыню. Даже самые наглые торговцы вели себя на удивление пристойно, а нищих, как неожиданно осознал Феликс, здесь вообще не было!