Орсон Кард - Подмастерье Элвин

Одна из женщин — в темноте он не разглядел, кто именно, но, судя по голосу, это вполне могла быть Гремучка, которую недавно окрестили и назвали Агнес, однако рабыня по-прежнему предпочитала называться именем гремучей змеи, — вскричала:

— О хозяин, позволь нам зарезать над ней курицу!

— Никаких языческих святотатств я на плантации не допущу, — резко заявил Кэвил.

Теперь он понял, что Саламанди мертва. До родов остался всего месяц, а она умерла… Его сердце судорожно сжалось. Одним ребенком меньше. Одной племенной овцой меньше. «О Боже, смилостивись надо мной! Как я могу служить тебе, если ты отнял у меня лучшую наложницу?!»

В домике стоял едкий запах больной лошади, ибо девчонка, умирая, опустошила свой желудок. Она повесилась на простыне. Кэвил стукнул себя по лбу, проклиная собственную глупость, — это ж надо было дать ей в руки такое орудие. Он подарил ей простыню в знак особого расположения, потому что она рожала уже шестого ребенка-полукровку; он подумал, пусть она застелит грязный матрас, а она вот как его отблагодарила!

Ее ноги болтались в трех дюймах от пола. Должно быть, она забралась на кровать и прыгнула оттуда. Когда тело Саламанди заколыхалось от легкого ветерка, поднятого движениями Кэвила, ноги ее тихо стукнули о кровать. Только спустя некоторое время Кэвил понял, что это значит. Поскольку шея не была сломана, умирала Саламанди долго, мучительно, хватая ртом воздух, тогда как спасение в виде кровати было рядом, и она знала это. В любой момент она могла прервать мучения, встать на кровать и глотнуть воздуха. В любую секунду могла изменить свое решение. Но нет, эта женщина хотела умереть. Хотела убить. Убить ребенка, которого носила в утробе.

Вот еще одно доказательство тому, насколько упорны в своем грехе эти чернокожие. Они скорее повесятся, нежели родят полубелого ребенка, у которого появится шанс на спасение души. Есть ли предел их извращенному коварству? Ну как благочестивому христианину спасти этих тварей?

— Она убила себя, хозяин! — взвизгнула женщина, которая только что просила принести в жертву курицу. Кэвил оглянулся и в свете восходящего солнца убедился в верности своих предположений — это и в самом деле говорила Гремучка. — Если мы не окропим ее куриной кровью, она дождется завтрашней ночи и убьет себя снова!

— Мне противно слышать ваши речи. Пользуясь смертью бедняжки, вы ищете предлог, чтобы набить свои желудки жареной курятиной. Нет, мы похороним ее достойно, и ее душа никому не навредит, хотя, совершив самоубийство, она теперь будет вечно гореть в аду.

Услышав его ответ, Гремучка взвыла от отчаяния. Остальные женщины присоединились к вою. Кэвил приказал Толстому Лису отправить рабов помоложе копать могилу — похоронена Саламанди будет где-нибудь в лесу, а не на кладбище для рабов, потому что самоубийц в освященной земле хоронить нельзя. Ее зароют где-нибудь подальше, и на могиле не поставят никакого знака, ибо этот зверь в человеческом обличье отнял жизнь у собственного ребенка.

Еще до наступления вечера она была похоронена. Поскольку Саламанди наложила на себя руки, Кэвил не мог просить ни баптистского священника, ни католического прочитать над ней молитву. По сути дела, он решил было прочесть ей напутственные слова сам, но днем неожиданно познакомился с путешествующим проповедником, которого и пригласил на ужин. Священник тот объявился раньше времени, и слуги-рабы послали его на задний двор, где он обнаружил погребальную церемонию и, естественно, сразу предложил свою помощь.

— О нет, я не могу просить вас об этом, — запротестовал Кэвил.

— А я не могу допустить, чтобы по земле пошел слух, якобы преподобный Филадельфия Троуэр обделяет христианской любовью детей нашего Господа. Ибо положено нам любить всех — белых и черных, мужчин и женщин, святых и грешников.

Рабы, заслышав такие речи, сразу встрепенулись. Кэвил также напрягся — но по другой причине. Это были слова типичного эмансипациониста, сторонника равных прав, и Кэвил ощутил внезапный приступ страха. Неужели, пригласив этого пресвитерианского священника на ужин, он привел в дом самого Сатану? Тем не менее, может, должный ритуал, проведенный настоящим священником, несколько уймет страхи суеверных чернокожих? И действительно, когда слова молитвы были произнесены, а могила зарыта, рабы притихли — во всяком случае, их отвратительного воя больше не было слышно.

За ужином священник, которого звали Троуэр, развеял страхи Кэвила.

— Мне лично кажется, то, что чернокожие были привезены в Америку в цепях, есть часть великого Божественного плана. Подобно детям израильским, которые долгие годы страдали под гнетом египтян, эти черные души подставляют себя под кнут Господень. Сам Господь укрепляет их для собственных целей. Эмансипационисты понимают лишь одну истину — Господь любит своих чернокожих детей, — но забывают обо всем остальном. Допустим, они настоят на своем и освободят рабов, так ведь это послужит дьявольским целям, а не Господу, ибо без рабства чернокожие не смогут подняться из первозданной дикости.

— Вы говорите как настоящий религиозный человек, — осторожно заметил Кэвил.

— Также Эмансипационисты не понимают, что каждый чернокожий, бегущий от законного хозяина на север, обрекает на вечное проклятие себя и своих детей! Если уж на то пошло, чернокожие могли бы изначально остаться в Африке, а не ехать сюда. Белые люди, живущие на севере, ненавидят черных всей душой, поскольку только злой, самовлюбленный, ничего не видящий гордец способен покинуть господина, оскорбив тем самым Господа. Но вы, жители Аппалачей и Королевских Колоний, вы любите чернокожих, ибо только вы желаете взять на себя ответственность за этих заблудших овечек и провести их по дороге прогресса к человечности.

— Может, вы и пресвитерианин, отец Троуэр, но истинную религию вы знаете.

— Я рад услышать, что нахожусь в доме настоящего христианина, брат Кэвил.

— Я и в самом деле надеюсь, что являюсь вам братом по духу, преподобный Троуэр.

Вот так и продолжался разговор, чем дальше к ночи, тем больше эта парочка нравилась друг другу. Наевшись до отвала, они вышли на веранду, чтобы немножко охладиться. Кэвил начал подумывать, что впервые в жизни встретил человека, которому может чуточку приоткрыть свою великую тайну.

Начал Кэвил издалека:

— Преподобный Троуэр, как вы считаете, в наши дни Господь Бог еще обращается к людям?

Ответ Троуэра прозвучал почти торжественно:

— В этом я могу вам поручиться.

— А как вы думаете, может ли Он когда-нибудь обратиться к такому простому человеку, как я?