Мария Теплинская - Дядька

На шестой день Тэкля не выдержала: сунула ей в руки шкатулку с бусами:

— На, забирай, напасть ты моя, только не срами ты меня, Бога ради, перед соседями!

Янтарей в шкатулке, правда, не обнаружилось, зато нашлось немало всякого другого хозяйства. Замирая от счастья, перебирала она тонкими смуглыми пальчиками эти сокровища, пересыпала из ладони в ладонь и любовалась ими, держа на вису. И вот Леська, прежде не носившая до сих пор ничего, кроме маленьких дешевых сережек, теперь защеголяла в коралловых монистах, цветном бисере, перламутровых дисках, соединенных меж собой на манер ожерелий из монет, какие носят цыганки, и с темно-красной шелковой лентой в косе. Коралловые зерна были, правда, мелкие — чуть побольше булавочной головки, но она и таким была немыслимо рада.

А Савел, глядя на счастливую и нарядную Леську, лишь бессильно злобился, не в силах понять, почему же мать уступила. Будь его воля, он бы попросту сорвал с девчонки те деревяшки да выдрал бы почем зря мокрой вожжой, чтобы впредь неповадно было…

Вскоре Леська, впрочем, наигралась, сбила охотку и перестала щеголять столь откровенно. Надевала теперь всего лишь нитку-другую цветных бус, да и то не всякий день. И никаких нежелательных перемен Янка в ней не заметил: ничем ей те бусы не повредили, осталась прежней славной девчушкой.

— Дядь Вань, — спросил вдруг Митрась. — А почему бы тебе самому ей бусы было не купить? Не Бог весть какой расход, да и зачем непременно кораллы, можно ведь и попроще что…

— Нельзя, — коротко ответил дядька, и лицо его вдруг стало пугающе суровым и замкнутым.

— Отчего же? — не понял хлопчик. — Ведь купил же ты ей ленту — помнишь, ту, красную?

— Лента — иное дело, — вздохнул Горюнец. — Ленту можно. А бусы да мониста у нас только каханкам дарят.

Митрась пристыжено умолк и принялся складывать в большую корзину отжатое белье. Он, конечно, о многом догадывался, этот мальчишка, слишком рано познавший циничную правду жизни. Стараясь ступать как можно тише, Митрась прошел мимо дядьки, что молча и угрюмо смотрел в окно, в сторону Галичевой хаты, от которой он мог видеть лишь краешек. В сенях он наскоро оделся и отправился с бельем на реку.

Когда он по натоптанной сотнями ног тропинке вышел к Бугу, у проруби было уже достаточно народу. Над широкой полыньей дымился молочный пар. Бабы, сидя на корточках, бултыхались покрасневшими руками в черной ледяной воде; тут и там набухшим парусом вздувалась в проруби мокрая простыня. Кто-то поднял голову, помахал ему закоченевшей рукой.

— Ага, и Митрасик пожаловал! Ну что ж, подходи, работничек, дядькина радость!

Тетки охотно подвинулись, давая ему место, но все равно пришлось тесновато.

— Ты гляди, хлопчику, осторожней, тут скользко! — упредила его тихая Зося Мулявина, рядом с которой ему дали место. Он, впрочем, и сам уже заметил, что кромка у самого края полыньи была не только скользкой, но при этом еще и шла под уклон, к самой черной воде.

Как ни тесно было у проруби, однако Митрась старался держаться ближе к Зосе, потому что с другого боку толкалась румяная Катерина, которую он изрядно недолюбливал, хотя Кася ничего плохого ему вроде бы и не сделала, и даже пыталась ластиться. Теперь он опасался, что Катерина вновь начнет подступать к нему с разговорами, как будто совсем невинными, вроде бы ни о чем, но в то же время явно напоминавшими ловчие петли, в которые она рассчитывала словить Горюнца.

К счастью, Катерине в этот раз было не до Митрася: ее соседкой оказалась горемычная Марыля Мулявина, с чьим беспутным мужем Катерина минувшим летом частенько уединялась по кустам и яругам. И теперь Марылька не упустила случая поддеть соперницу:

— Ну что, Каська, оно хорошо — поститься-то?

— Чего? — не поняла молодка.

— Ну как же, бают ведь люди, что не все коту масленица, случается и великий пост. Вот и настигнул тебя, я гляжу, пост великий!

— Гляди, вконец исхудаешь с того поста, и теперь вон поясок того гляди свалится! — поддержала другая тетка, тоже имевшая с Катериной какие-то счеты.

— А подите вы! — злобно отмахнулась та.

— Да нам-то куда идти, тебя-то Янка, поди, еще дальше отправил! — усмехнулась говорливая Хадосья.

— Да я за его здоровье Богу помолюсь да свечку поставлю, чтобы укрепил Господь его в добродетели! — заявила тетка Марыля.

Вот тут Катерина не выдержала — хлестанула ее наотмашь мокрым рушником. Это бы еще полбеды, да вот Каська при этом покачнулась на скользком льду, неловко взмахнула рукой и невольно толкнула Митрася, да не просто толкнула, а так поддала его локтем в спину, заскользив по гладкой ледяной кромке, врезался в смертельно ледяную воду, подняв тучу брызг. Полынья оказалась неглубокой, хлопцу едва по грудь. К нему тут же потянулся целый лес женских рук; соседки, забыв про скользкую кромку и опасность падения, вцепясь в его плечи, локти, запястья, самоотверженно выволокли мальчишку на лед.

Все это произошло так быстро, что Митрась не успел ни испугаться, ни, кажется, толком замерзнуть. Его, конечно, обожгло холодом сквозь промокшее насквозь платье, и пар тут же повалил от его набрякшего полушубка, но испуг его так и не взял.

— Разденьте хлопца, дайте ему сухое! — крикнула тетка Хадосья.

— Да что вы, не надо! — смутился Митрась. — Я и так дойду.

— С ума сошел! — всплеснула руками соседка. — Где мы и где твоя хата! По дороге застынешь, что судак тот мерзлый!

— Да ну! — отмахнулся мальчишка со свойственной ему беспечностью. — Впервой мне, что ли, под лед-то падать? И ни чихнул, поди, ни разу!

Хадосье пришлось смириться, ибо переодеть мальчишку и в самом деле было не во что, и оставалось лишь поскорее довести его до дома. Тяжелый, промокший насквозь полушубок с него все же сняли, но перебирать застывшими ногами в мокрых онучах было трудно, а идти по снегу босиком он так и не решился, и две соседки тащили его за руки, помогая идти быстрее, а третья несла его корзину с бельем.

А навстречу им уже, задыхаясь, бежал Горюнец, упрежденный вездесущей Виринкой — с расширенными глазами и совершенно белым лицом, в едва наброшенной на плечи свитке, полы которой развевались на бегу, словно темные крылья птицы-горюн, несущей беду. Не сказав ни слова, единым духом он вздернул мальчишку на руки и так же, опрометью, бросился домой. Митрась судорожно обнял худые дядькины плечи, которые его закоченелым рукам показались невозможно горячими, и лишь теперь, услышав его хриплое свистящее дыхание и частые, неровные удары сердца, по-настоящему испугался.

До самого дома Горюнец не проронил ни слова, и лишь в привычном тепле родной хаты коротко и тихо сказал вошедшим следом женщинам: