Гай Орловский - Ричард Длинные Руки — пфальцграф

— Бобик, ко мне!

Он нехотя вернулся ко мне, всем видом показывая, что если бы не окрик сюзерена, то разорвал бы противника в клочья.

— Взад, — сказал я твердо. — На сегодня хватит.

Он послушно, хоть и с явным сожалением, повернулся и побежал обратно. С картинами бы разобраться мелькнула мысль. Некоторые явно мертвы, точнее, сломаны, повреждены, хотя, может быть, и просто отключены. Нет, в этом бурном мире надо удивляться, что хоть какие-то еще функционируют. Только так ли, как задумывалось? Поврежденная стиральная машина начинает прыгать по комнате, а холодильник ревет громче грузовика. Возможно, и здесь картины работают не так, как планировалось… Ладно, с этим буду разбираться потом, если руки дойдут.

Бобик попытался порычать вызывающе на барельефы, я сказал твердо:

— На фиг! Мы не трусы, но и не два идиота. Да и не перед кем красоваться своей безумной отвагой… Так что давай, топай…

Бобик помахал хвостом и бросился целоваться, объясняя, что любит просто безумно.

— И я тебя люблю, — ответил я терпеливо. — Ну кого еще любить, как не тебя?

Впереди показалась яркая точка, конец туннеля, вернее, начало. Бобик понесся вперед, я инстинктивно прибавил шаг… и тут взгляд, привыкший к темноте, зацепился за квадрат посреди пола. Цвет не отличается, только контур некоего квадрата, но когда я начал всматриваться, то заметил и массивное кольцо, вдавленное в пол.

Люк выглядит как обычная ляда, крышка обычного деревенского погреба, хоть и выполненная с большим тщанием. Я почти без колебаний поддел ручку, ухватил обеими руками, встал над люком и потянул на себя.

Чмокнуло, словно отлепилось от мокрой глины. Крышка тяжелая, будто вместе с нею поднял целый танк. Пахнуло холодом. Преодолевая страх, я осторожно заглянул, отшатнулся, минуту боролся с головокружением. Там, в глубине, необъятная тьма, испещренная множеством светлых точек. Не сверкающих, а именно светлых, сверканием и мерцанием звезды обязаны атмосфере, а сейчас… я смотрю в открытый космос.

Звезды смотрят холодно и мертво. Кровь застыла в жилах, я физически ощутил немыслимые расстояния между этими светлыми точками, похожими на острия иголок, направленные в мою сторону. А вот и туманность, вон еще одна, только не светящаяся, а еще более черная, чем вся жуткая тьма…

Пальцы мои затрещали, я с ужасом ощутил, что с трудом удерживаю свое тело от падения в бездну. Ломая что-то в себе очень мощное, я заставил себя отвалиться от края, будто разрывал толстые нити паутины. Упал на спину и долго лежал, жадно хватая широко раскрытым ртом горячий воздух.

— Это уже не картина, — прошептали мои губы. — Господи, да что это за чертово место?… Как тут жили?

Но ехидное воображение тут же нарисовало кроманьонца, который пытается перейти автомагистраль в час пик и тоже в ужасе, как люди вообще еще уцелели в такой мясорубке.

Бобик отбегал, возвращался и нетерпеливо звал идти, я наконец воздел себя на дрожащие нижние конечности и потащился следом.

Свет впереди приближался, пахнуло сухим жарким воздухом. Бобик выбежал первым, его охватил небесный огонь, шкура вспыхнула и заискрилась мириадами крохотных искорок.

Я вскинул взгляд на каменные клыки, что на фоне синего неба грозно свисают с края туннеля, следующий шаг вынес под жаркое палящее солнце.

— Брехня, — сказал я убежденно, — что предки в пещерах жили. На деревьях — верю…

Что-то сзади заставило оглянуться. Чудовищная морда смотрит на меня прежним невидящим взором. Серые каменные веки медленно поднялись. Я похолодел, как и в первый раз: кроваво-красные глаза вперили в меня жуткий нечеловеческий взгляд, разбитый на сотни фасеток.

— Привет, — сказал я глупо. — Рад, что не перегорел… в смысле, отремонтировался. Я бы и сам починил, мне это раз плюнуть, я — умный и добрый, я все на свете умею, но хорошо, что ты и сам сумел…

Бобик зарычал на каменного монстра. Я сказал успокаивающе:

— Тихо-тихо. Это свой. Он теперь в нашей команде…

Я осторожно взял камень, швырнул в туннель. Он летел по недлинной дуге, на границе туннеля беззвучно вспыхнуло, камень исчез.

Сердце мое колотится, услужливое воображение тут же нарисовало меня на месте камешка, я торопливо поднял другой, сказал тихо:

— Одинокий крест в чистом поле!

Бросил камешек, инстинктивно напрягся и задержал дыхание, когда тот долетел до границы, отмеченной свисающими клыками… а дальше камешек пролетел в туннель и покатился по каменному полу.

Я ощутил такое облегчение, что едва не расплакался. Господи, какой же я умница! Иногда, конечно, дурак дураком, это знаю, хоть никому не скажу, но бывают у меня и настоящие прорывы. Знал бы интегралы, какую-нибудь теорию соотносительности уже давно забацал.

— Благодарю за службу, — сказал я с чувством. — Охраняй объект, никого не допускай!… Одинокий крест в чистом поле!

Ничего не произошло, но я всеми фибрами ощутил, что силовой занавес снова преградил путь в туннель.

— Пойдем, Бобик, — велел я. — Какие мы все-таки молодцы! И никому не похвастаешь, что обидно. Ну, ты хоть Зайчику растреплешь, а я кому?… Хоть лопни.

…Мы быстро двигались к тому месту, где вход в шахту, надо спешить, на той стороне планеты ночь заканчивается, скоро утро, как вдруг я услышал на той стороне невысокой каменной гряды далекий перезвон колокольчиков.

Бобик бросился было вперед, я цыкнул, сам подбежал наверх и плюхнулся животом между камнями на гребне.

Внизу между каменными исполинами идут без всякой тропы цепочкой пять тяжело груженных верблюдов. Впереди маленький ослик, на нем горбится малорослый человек в белой хламиде, такой же всадник на ослике замыкает караван.

Остальные люди, к моему удивлению, идут пешком, то ли слезли размять ноги, то ли дают отдых верблюдам. Я жадно всматривался в этих караванщиков, Бобик все порывался пробежаться к ним и обнюхать, я опустил ладонь на толстую шею и перебирал пальцами на удивление мягкую шкуру. Бобик блаженно сопел и едва не засыпал, гнусно мурлыча, словно паршивый кот. Караванщики все худые, прожаренные солнцем, мелкие в кости, лица и фигуры словно из хрупкого чугуна, впитавшего жар южного солнца.

Все в белых свободных одеждах, на головах платки, свободно ниспадающие на плечи, но верх придавлен обручем из веревки, так носят арабы в пустынях. Ноги голые, неестественно худые и черные, как у негров, хотя это жестокая радиация солнца заставила почернеть кожу, укрывая оставшуюся плоть.

Судя по тому, что оружие только у двух первых, опасности не ожидают. Это не значит, правда, что ее нет вовсе: нет для них, которые знают, к примеру, что прикосновение вон той ящерицы смертельно, но у них на поясах защитные амулеты, а вот у меня ничего такого…