Дин Кунц - Мистер убийца

Марти первым нарушил молчание:

– Когда у Веры Коннер случился удар и мы проводили много времени в коридоре больницы рядом с палатой интенсивной терапии, там было много других людей, которые приходили, уходили, ждали, чтобы узнать, будут ли их друзья или родственники жить, или они умрут.

– Трудно поверить, что прошло почти два года, как не стало Веры.

Вера Коннер была профессором психологии, наставницей Пейдж в студенческие годы, а в последующие годы настоящим другом. Ей до сих пор не хватало Веры, и так будет всегда.

Марти сказал:

– Некоторые из тех, кто ждал в коридоре, просто сидели, уставившись в одну точку. Другие ходили взад-вперед, выглядывали в окна, места себе не находили. Были и такие, которые слушали плейер с наушниками в ушах или играли в электронные игры. Все по-разному проводили время. Но ты заметила, что те люди, которые, казалось, лучше других умели справляться со своими страхами и горем, самыми спокойными были те, кто читал там книги.

Не считая Марти и несмотря на сорок лет разницы в возрасте, Вера была самым близким другом Пейдж и первым в ее жизни человеком, который полюбил ее. Та неделя, которую Вера провела в больнице – сначала подавленная и страдающая, потом впавшая в коматозное состояние, была самым страшным временем в жизни Пейдж. И вот почти два года спустя ее глаза до сих пор затуманивались слезами стоило ей вспомнить последний день, последний час Веры; она стояла возле постели Веры, держа руку близкого ей человека, и эта рука была еще теплой, но уже безжизненной. Чувствуя, что конец близок Пейдж произнесла слова, которые, она надеялась, с Божьей помощью, услышит умирающая женщина:

– Я люблю тебя. Я буду всегда помнить тебя. Ты мне стала родней матери.

Бесконечно тянувшиеся часы той недели навсегда врезались в память Пейдж, причем с мельчайшими подробностями, что не особенно ее радовало, но несчастье является самым тонким и острым резцом по жизни. Она в деталях помнила не только расположение и обстановку в комнате ожидания рядом с палатой интенсивной терапии, но и лица многих незнакомых людей, которые какое-то время находились рядом с ней и Марти.

– Мы с тобой коротали время, читая книги, некоторые тоже читали, и это не было бегством… потому что, в идеале, чтение – это лекарство, – сказал Марти.

– Лекарство?

– Жизнь так непредсказуема, случается всякое, и часто не понимаешь, почему все это происходит с тобой. Иногда жизнь становится похожа на сумасшедший дом. А чтение, рассказы вносят в жизнь покой, упорядочивают ее. У рассказов есть начало, середина и конец. И когда история кончается, она оставляет след. Бог мой, может, это не очень заметный след, может, рассказ был бесхитростным и даже наивным, но все равно след остается. И это вселяет в нас надежду, как лекарство.

– Лекарство надежды, – задумчиво произнесла Пейдж.

– Может, я говорю глупости, и это все пустое.

– Нет, это не так.

– Я знаю, что почти по уши в дерьме, может, чуть меньше. – Она улыбнулась и ласково сжала его руку.

– Я не знаю, – снова заговорил он, – но думаю, если бы с другой планеты проводили исследования Земли, то они обнаружили бы, что люди, читающие книги, не так остро страдают от депрессий, реже кончают жизнь самоубийством и чувствуют себя более уверенными. Но не всякие книги. Не те книги, где люди – мусор, жизнь – отвратна, а Бога – нет. В таких книгах одна модная чепуха.

– Доктор Марти Стиллуотер, распространитель лекарства надежды.

– Все-таки ты думаешь, что из меня лезет всякая дурь.

– Нет, малыш, нет, – ответила она. – Я думаю, что ты замечательный.

– Я себя таким не считаю. Это ты замечательная. А я просто писатель-неврастеник. По натуре все писатели слишком самодовольные, эгоистичные, не уверенные в себе люди, и в то же самое время они слишком заняты собой. Что тут замечательного?

– Ты вовсе не неврастеник и не самодовольный и эгоистичный, а вполне уверенный в себе человек.

– Твои слова лишь подтверждают то, что ты все эти годы не слушала меня.

– О'кей. Я согласна на неврастеника.

– Спасибо тебе, дорогая, – ответил он. – Приятно сознавать, что к тебе прислушивались хоть иногда.

– Но я все равно считаю, что ты замечательный. Замечательный писатель-неврастеник. Я тоже хотела бы стать замечательной писательницей-неврастеничкой. Хочу тоже распространять лекарство надежды.

– Типун тебе на язык.

– Я действительно имею в виду то, что говорю, – сказала она.

– Может быть, ты можешь жить с писателем, но я не уверен, что у меня достаточно крепкий желудок, чтобы жить с писательницей.

Она повернулась на правый бок, к нему лицом, а он повернулся на левый. Таким образом они смогли поцеловаться. Это были нежные поцелуи. Ласковые. Некоторое время они просто лежали, обнявшись и прислушиваясь к шуму прибоя.

Не договариваясь заранее, они оба решили не обсуждать ни свои тревоги, ни то, что им предстоит сделать утром. Иногда простое прикосновение, поцелуй или чувство близости другого говорили и значили больше, чем заранее обдуманные советы и умные решения.

Объятое ночью, огромное сердце океана медленно и ритмично билось. С точки зрения человека, прибой был вечной категорией, а с Божественной – преходящей.

Уже подсознательно Пейдж с удивлением отметила, что засыпает. Но тревога, как резкие взмахи крыльев у птицы, пронзила ее. Что будет, если она уснет и, значит, станет беспомощной, здесь, в этом незнакомом месте? Но усталость была сильнее страха.

Дыхание моря убаюкало ее, унесло на волнах памяти в детство, где она прижималась одним ухом к груди своей мамы и прислушивалась, надеясь услышать шепот любви где-то между мерным биением ее сердца.

Все еще с наушниками на голове, Дрю Ослетт проснулся, чтобы снова окунуться в пулеметный стрекот, взрывы, визги и музыку, которая была такой оглушительной и пронзительной, что вполне могла прогреметь по воле Божьей в Судный день. На телевизионном экране Гловер и Гибсон продолжали бегать, драться, прыгать, стрелять, увертываться от ударов, крутиться и преодолевать горящие здания в завораживающем танце смерти и насилия.

Улыбаясь и позевывая, Ослетт взглянул на часы и обнаружил, что проспал два с половиной часа. Вероятно, после того как фильм закончился, стюардесса, видя как успокаивающе он на него действовал, перемотала пленку и пустила его еще раз.

Они должны были скоро прилететь, до аэропорта Джона Уэйна в округе Орандж лететь оставалось меньше часа. Сняв наушники, он поднялся и прошел вперед, чтобы рассказать Клокеру о том, что узнал, когда разговаривал по телефону с Нью-Йорком.

Клокер спал, сидя в кресле. Он был без своего пиджака из твида с кожаными нашлепками на рукавах лацканах, но в коричневой шляпе с круглой плоской тульей, загнутыми полями и с маленькими черными с коричневыми утиными перышками. Он не храпел, но рот у него был открыт и из него текла слюна, отчего подбородок отвратительно блестел.