Марина Дяченко - Ведьмин век

Рядом с водителем сидел юноша в широкополой шляпе, в щегольском цветастом галстуке; Клавдий резко вытянул сцепленные руки по направлению к его сузившимся глазам. Глупо икнул водитель, и застонал раненый на носилках.

Юноша схватил себя за горло. Извернулся, пытаясь уйти от инквизиторской хватки; бледные щеки приобрели зеленоватый оттенок. Мощная агрессия – но слабая защита…

Юноша тонко заверещал, выгибаясь мостом; пиджак на груди разошелся, шелковая рубаха натянулась, четко обрисовывая контуры двух небольших крепких грудей. Клавдий ударил еще. И еще раз – но этот последний удар был лишней, ничем не оправданной жестокостью. Ведьма погрузилась в беспамятство.

Водитель смотрел, разинув рот, и в его глазах Клавдий вдруг увидел себя – изверга, без всякого повода издевающегося над человеком… над женщиной. Потому что, оказывается, юноша в широкополой шляпе был девушкой – но это слишком незначительная провинность, чтобы стрелять по санитарной машине, чтобы вламываться, мучить, доводить до обморока…

– Инквизиция города Вижны, – с отвращением выговорил Клавдий.

К машине бежали. Со всех сторон.

«…Кто смотрит со стороны – удивляется и страшится… Инквизитор поражает любую из сударынь моих, не касаясь ее, одним только неслышным приказом… Знаки высекаются на камне и чеканятся на железе – знаки помогают нам держать сударынь моих в узде… Знак – щит, а порою и острие… Но только не в открытом бою. Порою, сраженный отчаянным напором, кто-нибудь из братьев моих оставлял знак прямо в воздухе – но предприятие это, для многих непосильное и порою безнадежное, слишком редко приносило победу… Ибо знак, оставленный в воздухе, требует больших усилий и слишком мало отдает взамен…

Сегодня я впервые остановился передохнуть, поднимаясь по своей лестнице. Годы… Кухарка засолила на зиму пять бочонков груздей, и еще пять бочонков разнообразных солений, и десяток окороков поставили из коптильни…

Я не желаю, чтобы приходила осень. У меня дурное предчувствие…

…избавить этих троих от костра. А ту, что травила колодцы, доставить на суд в ее же общину…

Годы гнетут мои плечи, и что скажу я небесному судье, став перед его престолом? Что всю жизнь губил сударынь моих… ибо они губили тоже?..

Зачем я взял на себя этот камень?.. Мне приходит наваждение, я стою на костре, который сам же и сложил…

Вина сударынь моих ведьм тяжелее моей… Я скажу небесному судье – пусть взвесит…»

Телефонный звонок показался ей невыносимо громким. Целый день никто не звонил, целый вечер прошел в тишине, над дневником человека, умершего четыреста лет назад; еще не поднимая трубки, Ивга почувствовала, как влажнеют ладони.

Назар? Обида, осуждение, зов?..

Трубка была прохладной и тяжелой; вероятно, Ивга до конца жизни будет ненавидеть телефоны. За их внезапность и предательскую неопределенность.

– Ты мне нужна. Сейчас.

Клавдий.

Странно, но она испытала едва ли не облегчение.

Она нужна.

На этой ведьме были свободные штаны и шелковая рубашка под строгим мужским пиджаком. В присутствии Старжа у нее шла носом кровь, и потому она не отнимала от лица замызганного клетчатого платка; из своего укрытия Ивга наблюдала и слышала весь допрос, и не раз и не два по ее спине пробирал противный холодок – никогда прежде она не видела Клавдия таким. Вот уж инквизитор, инквизитор до мозга костей… будто черный капюшон с прорезями прирос к его лицу. Страшно; гадко смотреть, и, что самое неприятное, даже привычная Ивга ощущает сейчас его напор, ежесекундно преодолевая тошноту и головную боль.

– …А вот подумай. И о том, что тебя ждет, подумай тоже…

– Плевала я… не пугайте.

– Вижу, как ты плевала, воин. Твоя защита не крепче яичной скорлупы. Не заставляй меня готовить омлет.

– Чего вы хотите?.. – ведьме, при всей ее озлобленности, приходилось туго. Ивга сцепила пальцы, желая, чтобы это поскорее закончилось.

– Имена.

– Я не знаю…

– Имена!.. Имя твоей нерожденной матери. Или уже рожденной, а?

Ведьма зашаталась.

– Стоять, воин… Матка позвала тебя? Зовет и сейчас?

– Н-не…

– Слушай меня, Юлия. Смотри на меня… Думай, зараза, о хорошем… Ивга!..

Ивга вздрогнула от окрика. Переждала всплеск головной боли, двумя пальцами отслонила меченную знаком занавеску. Выбралась из своей ниши; ведьма пребывала в трансе, руки Клавдия лежали на ее плечах.

– Ищи зов, Ивга. Самое ценное, радостное… Теплое, любимое, зараза…

– Не мучьте ее, – попросила Ивга негромко.

– Что?!

– Вы обращаетесь с ней, как с животным.

– Да?! А пятеро детей, умерших прямо в цирке? А девять человек, скончавшихся в госпитале? А четыре мальчика, пропавших без вести, и сотня тяжелораненых, разбросанных по всем больницам – это как?!

Ивга с удивлением увидела, что Клавдий не просто утратил обычное бесстрастие – он удерживает бешенство.

– Ты соображаешь? Ты понимаешь, что теперь придется взять под стражу всех ведьм? А действующих придется… я не знаю, отстреливать, что ли… И тебя, между прочим, придется посадить за решетку, потому что матка с таким же успехом может сидеть и в тебе тоже… Зараза. Зар-раза… Ищи, Ивга. Ищи матку…

– Не волнуйтесь, – сказала Ивга неожиданно для себя. И увидела, как блеснули глаза в прорезях капюшона:

– Чего?!

– Успокойтесь. Истерикой делу не поможешь, так ведь? А у меня от вас очень голова болит. И у нее, – она указала на ведьму, – тоже… Возьмите себя в руки, Великий Инквизитор.

Непонятно, слышали ли ее стражники в нишах – по крайней мере, оттуда не донеслось ни звука; долгое время тишина в допросной нарушалась только сбивчивым дыханием пребывающей в трансе ведьмы.

– Спасибо, – сказал Клавдий глухо. – Спасибо за хороший совет. Можешь считать, что я им воспользовался… Теперь мы будем работать.

Он взял из рук допрашиваемой смятый клетчатый платок и тщательно, без брезгливости, вытер ее окровавленные губы.

Допрос закончился под утро; Ивга чувствовала себя, как после купания в канализационном стоке.

Молодая ведьма была охвачена страстями. Человеческие побуждения представлялись ей теплым месивом, вроде той жижи, что поднимается после дождя на дне заброшенных строительных ям; Ивге являлись, почему-то в черно-белом свете, картины многочисленных людских сборищ – сплетение запахов, звуков, рваная сеть голосов. Извиваясь от напряжения, Ивга накрывала толпу собственными невидимыми ладонями – и чувствовала, как щекочут кожу заметавшиеся в ужасе комочки. Чуть сжимала пальцы – и отпускала снова, и еле удерживалась, чтобы не сжать совсем, и в этом балансировании на грани экстаза находила величайшее удовольствие…