Тэд Уильямс - Трон из костей дракона

Все вместе спели рефрен:

Так встанем все под Йирмансол,Споем: Хей-ап, хей-ярроу!Скорей, скорей под майский шест,Хей-ап! — Наш бог растет!

Женщины начинали новый куплет о Мальве, Лепестках лилии и Короле Цветов, когда шумная толпа поравнялась с Саймоном. Захваченный хорошим настроением, бурной музыкой и смехом, он медленно двинулся вперед. В двух шагах от него, на залитой солнцем дороге, один из мужчин споткнулся, свисающая лента сползла ему на глаза. Спутник помог ему распутаться, и когда он развязал наконец золотую ленту, его усатое лицо расплылось в широкой улыбке. Почему-то вид белоснежных зубов, сверкающих на солнце, удержал Саймона от выхода из-под прикрытия деревьев.

Что я делаю? — бранил он себя. Чуть услышав приветливые голоса, я тороплюсь покинуть надежное укрытие. Они веселятся сейчас, но ведь и собака играет с хозяином — и горе чужаку, который захочет присоединиться к ней.

Мужчина, за которым наблюдал Саймон, крикнул что-то своему товарищу, но из-за шума толпы юноше не удалось расслышать, что именно. Дерево, раскачиваясь, следовало дальше, и когда прошли последние участники веселой процессии, Саймон выскользнул на дорогу и двинулся следом. Его тонкую, закутанную в тряпье фигуру вполне можно было принять за печального духа дерева, тоскливо бредущего за своим украденным домом.

Покачиваясь, шествие свернуло на невысокий холм за церковью. Где-то у края широких полей быстро таяли последние лучи солнца; тень от древа, венчающего церковь, рассекала холмы, как длинный нож с кривой рукояткой. Саймон осторожно держался сзади, пока они тащили дерево вверх по склону, спотыкаясь и держась за молодые стебли вереска. На вершине собрались потные мужчины и с громкими шутками опустили ствол в приготовленную яму. Потом, пока два-три человека старались удержать его прямо, остальные укрепляли шест у основания камнями.

Наконец все было сделано. Майское дерево покачалось немного, потом накренилось в сторону, вызвав у толпы взрыв оглушительного смеха. Наконец оно застыло слегка наклоненным; раздался восторженный крик. Саймон, притаившийся в тени деревьев, тоже издал тихий счастливый звук и вынужден был немедленно отступить в укрытие, закашлявшись. Он кашлял, пока не потемнело в глазах — уже целый день он не проронил ни слова.

Когда он снова выбрался наружу, глаза у него слезились. У подножия горы развели огонь. Дерево с окрашенной закатом и отблесками пламени вершиной, казалось подожженным с двух концов факелом. Непреодолимо притянутый дразнящим запахом пищи, Саймон шаг за шагом придвигался к старикам и кумушкам, расстилавшим скатерть у каменной стены за маленькой церквушкой. Он был удивлен и разочарован, когда увидел, как скудны припасы, жалкое угощение для праздничного дня — что за проклятое невезение! — еще более жалкий шанс стащить что-нибудь и скрыться незамеченным.

Мужчины и женщины помоложе принялись плясать вокруг Майского дерева, пытаясь образовать правильный круг. Кольца из-за пьяных кувырков с холма и других помех так и не могли соединиться. Танцоры тщетно искали руку, чтобы схватиться за нее, и уже не держались на подкашивающихся ногах под пьяное гиканье толпы. Один за другим весельчаки отделялись от общей группы, скатывались по пологому склону холма и оставались лежать, уже не в силах подняться, беспомощно хохоча. Саймону до боли хотелось быть с ними и принимать участие в общем веселье.

Вскоре все уже расселись по траве вдоль стены. Последний луч солнца украсил Майское дерево рубиновым наконечником. Один из мужчин, сидевших у подножия холма, достал флейту, выточенную из берцовой кости, и начал играть.

Постепенно наступившую тишину нарушали только перешептывания да всплески случайного смеха. Вскоре полная звуками синяя тишина окутала все. Заунывный голос флейты стремился к небу, как дух печальной птицы. Девушка с тонким лицом встала, опираясь на плечо своего кавалера и начала петь. Она слегка раскачивалась, как стройная березка под легким ветерком. Саймон почувствовал, что сердце его раскрывается навстречу песне, навстречу вечеру, навстречу спокойному терпкому запаху травы и леса.

— Ах, липа, нежные цветы,Я выросла в твоей тени,Где тот, о ком мои мечты,Скажи, не обмани!

Он локон нежный целовалИ о любви меня молил,Но видно лгал и не любил.Куда мой друг пропал?

Но я люблю его сильней!О липа, в чьих объятьях онСедьмой досматривает сон?Верни его ко мне!

— Не спрашивай, мое дитя,Уж лучше липе промолчать,Я не смогу тебе солгать,Твою любовь щадя.

— Ах, липа-цвет, не откажи,Кто нынче делит с ним постель?Мои проклятья будут с ней,Но кто она, скажи?

— Ах, дитятко, как зла судьба!Нельзя по берегу ходить,Был камень на его пути,И в омут он упал!

Русалка делит с ним постель,В подводном замке он живет,Но скоро, скоро Дева ВодПошлет его к тебе.

Он будет вновь красив и бел,Он будет холоден, как лед.Таким навеки Дева ВодПошлет его к тебе…

Когда черноволосая девушка снова села, огонь трещал и плевался, как бы издеваясь над такой мокрой и нежной песней.

Саймон поспешил прочь от огня, в глазах его стояли слезы. Нежный женский голос пробудил в нем отчаянную тоску по дому: по шутливым голосам на кухне, по бесцеремонной доброте горничных, по мягкой постели, рву, по залитым солнцем комнатам Моргенса и даже — с досадой подумал он, — по суровому присутствию Рейчел Дракона.

Приглушенные голоса и смех наполнили густую весеннюю темноту за его спиной, как шелест мягких крыльев.

Перед старой церковью было теперь около двух десятков людей. Большинство собиралось группами по три-четыре человека и отправлялись, похоже, к «Рыбаку и дракону». Над дверями трактира горел фонарь, расчерчивая бездельников на крыльце желтыми полосками. Когда Саймон, все еще вытирая глаза, подошел поближе, соблазнительные запахи жареного мяса и коричневого эля захлестнули его океанскими волнами. Он шел медленно в нескольких шагах от последней труппки и размышлял, стоит ли ему сразу попросить работы, или подождать в дружелюбном тепле, пока у трактирщика найдется время выслушать его и убедиться, что он парень, со всех точек зрения достойный доверия. Его пугала сама мысль, что можно попросить незнакомца о приюте, но что же делать? Ночевать в лесу, как дикому зверю?