Тим Северин - Дитя Одина

В доказательство сказанного монахи расстегнули ремешки на кожаной сумке, торжественно вынули книгу и благоговейно показали нам неиспорченные страницы.

Эти рассказы произвели на людей Доннахада большое впечатление, пусть даже они не умели читать и распознать, так ли старо это рукописание. Это же пошло на пользу монахам, когда, стоя в своих бурых рясах на земляном полу в доме Доннахада, они завели неприятный разговор о долгах. Аббата, или настоятеля, представлял монастырский казначей, высокий, мрачный человек, от которого исходило ощущение полной непогрешимости, когда он говорил о своем деле. Мы с Марканом стоял поодаль, у стены, и я видел, что Доннахад смущен и пристыжен. Наверное, на кону стояла цена его чести. Доннахад молил монахов дозволить ему и его людям выплачивать задолженность в рассрочку. Он объяснял, что урожай опять принес одни убытки, но что он соберет столько, сколько сможет уделить, и будет привозить провизию в монастырь частями в течение зимы. А потом он предложил заклад: в доказательство серьезности своих намерений он одолжит монастырю своего единственного раба, так что цена моей работы будет залогом его годового долга.

Мрачный казначей посмотрел на меня, стоявшего у дальней стены. На мне уже не было ни цепи, ни кандалов, но шрамы, оставшиеся на запястьях, говорили сами за себя.

— Хорошо, — сказал он, — мы согласны, мы берем этого молодого человека взаймы, пусть поработает на нас, хотя не в наших правилах брать в монастырь рабов. Но сам блаженный Патрик был когда-то рабом, так что прецедент имеется.

И так я перешел из собственности Доннахада, ри туата Уа Далаигх, во владения монашеской общины святого Киарана.

ГЛАВА 17

По сей день вспоминаю время, проведенное в монастыре святого Киарана с превеликой благодарностью, равно как и с самой искренней неприязнью. Не знаю, благодарить или проклинать моих тамошних учителей. Я провел среди них более двух лет и не могу согласиться с тем, что знания, приобретенные мною там, того стоили. То было бессмысленное и замкнутое прозябание, и порою в этом узилище меня одолевал страх, что Один покинул меня. Теперь, оглядываясь назад, я знаю, что мои страдания были всего лишь тенью того, что вынес Всеотец в своих неустанных поисках мудрости. Он принес в жертву свой глаз, чтобы испить из источника мудрости Ми-мира, он висел в муках на Мировом Древе, чтобы познать тайну рун, мне же пришлось претерпеть лишь одиночество, отчаяние, приступы голода и холода и скуку затверждения догматов. Мне предстояло выйти из монастыря святого Киарана, обогатившись знаниями, которые сослужат мне добрую службу во все дни моей жизни.

Разумеется, предполагалось, что все будет иначе. Я прибыл в монастырь святого Киарана как раб, нечеловек, ничто, работник. Будущее мое представлялось таким же унылым, как тот серый осенний день, когда я вошел в стены монастыря, а воздух уже был пронизан предвестьем зимы. Меня взяли как плату в рассрочку в счет долга, и моя единственная ценность состояла в работе, которую я должен был делать ради уменьшения недоимок моего хозяина. Я стал каменотесом, обычным работником среди прочих, и должен буду оставаться таковым, таскать и тесать камни, точить резцы, вязать веревки и крутить ворот, доколе по старости и немощи уже не смогу осилить столь тяжкой работы, если… Если только норны не соткали для меня иную судьбу.

Монастырь этот стоит наверху, на западном склоне хребта, над широкими, плавно текущими водами главной реки Ирландии. Как жилище короля Доннахада не было дворцом в обычном смысле этого слова, так и монастырь святого Киарана оказался не столь впечатляющим сооружением, как можно было вообразить по его названию. То была горстка маленьких каменных часовен на склоне холма, между которыми стояли унылые здания — жилье монахов, хранилище их книг и мастерские, и все это было окружено земляной насыпью, которую монахи именовали валом. По сути все очень скромно — тесные кельи, низкие двери, простая утварь. Но в смысле притязаний и видов на будущее место это необыкновенное. В монастыре я встретил монахов, бывавших при больших европейских дворах и проповедовавших перед королями и принцами. Другие были хорошо знакомы с мудростью древних; а иные из них были художниками и мастерами и поэтами воистину превосходными, и очень многие — истинными CeiliDe, слугами Божьми, как. они себя называют. Но взятые вместе, они неизбежно составляли толпу тупиц, равно как лицемеров и жестокосердцев, имевших одинаковые привычки и носивших одинаковые тонзуры.

Аббатом в мое время был Эйдан. Высокий, лысеющий, какой-то бесцветный человек с бледно-голубыми глазами и бахромой вьющихся светлых волос, он выглядел так, словно в жилах его не было ни капли крови. Всю свою жизнь он провел в монастыре, войдя в него почти еще ребенком. На самом же деле поговаривали, что был он сыном предыдущего настоятеля, хотя прошло уже больше ста лет с тех пор, как монахам было запрещено иметь жен. Строгий обет безбрачия стал теперь нарочитым и показным, но кое-кто из монахов имел постоянные связи с женщинами из обширного поселения, выросшего вокруг этого священного места. Там селились миряне, время от времени работавшие на монастырь — возчики, пахари, кровельщики и прочие. Каково бы ни было происхождение аббата Эйдана, был он снулой рыбой, засушенной, но с запросами. Он держал монастырь железной хваткой, унаследовав ее от своих предшественников, и всяких новшеств избегал. Его великая сила, как то ему представлялось, состояла в преданности долгосрочным интересам и сохранению обители. Став настоятелем, он пожелал оставить по себе монастырь еще более могущественным и процветающим, а коль скоро столь негибкая фигура признает хрупкость и скоротечность человеческого бытия, то уж вкладывает все свои силы в вечные, как камень, основания. Посему аббат Эйдан стремился умножить славу монастыря не за счет святости, а лишь умножая материальные чудеса.

Его просто заклинило на деньгах. Брат Марианнус, казначей, виделся с аббатом чаще любого другого из братии, от него требовались едва ли не ежедневные отчеты о займах, о поступлении налогов, о стоимости имущества, о затратах. Сам аббат Эйдан не был скупцом. Его интересовал лишь рост славы монастыря, и он понимал, что это требует непрестанного роста доходов. Со всяким, кто угрожал этому росту, поступали жестоко. Большая часть доходов поступала от сдачи внаем домашнего скота, и за год до моего появления там был пойман вор, укравший монастырскую овцу. Его повесили прилюдно, а виселицу поставили на границе святой монастырской земли. Еще больший переполох случился во второй год правления настоятеля. Сбежал молодой послушник, прихватив в собой несколько предметов малой ценности — пару металлических алтарных чаш да несколько страниц неоконченной рукописи из скриптория. Молодой человек исчез ночью, и ему удалось добраться до владений его туата. Аббат Эйдан, догадываясь, куда беглец направится, послал за ним погоню с приказом — украденное вернуть, а злодея привести обратно под стражей. Едва ли не первое, что я услышал, оказавшись в монастыре, была история, и рассказывали ее шепотом, о том, как молодого монаха привели на веревке, со связанными руками, и спина у него кровоточила от побоев. Монашеская братия полагала, что во искупление греха его подвергнут строгой епитимий, и была смущена, когда молодого человека, продержав в монастыре всего одну ночь, наутро перевезли за реку и оставили на волю судеб. Месяц спустя просочился слушок, что юнца бросили в глубокую яму и оставили умирать с голоду. Надо понимать, пролитие крови человека, уже почти посвятившего себя Церкви, было бы нечестиво, вот аббат и возродил казнь, столь редко употребимую.