Сергей Малицкий - Муравьиный мед

Хорошо еще, безразличие не пристало. Тот же Гуринг сразу предупредил Кессаа: ни слабость, ни боль, ни отчаяние, ни ужас – не являются вестниками смерти, безразличие – вот скрип ее тележных осей. Не было безразличия. Но и боли излишней не возникало, даже когда пришлось уничтожить молодого колдуна, в котором чернота еще и скапливаться не начала. Вот только у стены замка едва та самая чернота дыхание не захлестнула, когда призрак из прошлого вновь судьбу Кессаа перекраивать взялся. Что это он там говорил? Вспомнить бы еще, когда силы вернутся. А то, что баль дар с вестью о собственной гибели принял, так всякий свою судьбу сам выбирает.

Еще в каморке ведьмы в Скоче, когда Кессаа затеяла страшный обряд, увидела она, что коротка линия жизни баль, свой запас пришлось в заклинание вплетать. Успел бы только бывший раб до Дешты нанимательницу довести или до алтаря храма Сето, если камни судьбы в правильный узор лягут. Впрочем, и баль этот не противник для той неизвестной колдуньи, что по пятам их следует. Успеть бы убраться от нее подальше. Даже рядом с Тини Кессаа не чувствовала такой мощи. Молода, наверное, но мудра не по годам, если ярость и силу сдерживает, камни не рушит, молнии из небес не тянет, а идет по их следам как по гребню непроходимых гор.

Посмотрим, как ты сумеешь по раскаленным камням пройти! Даже Гуринг не вспомнил этого заклинания, когда девчонка ветхий пергамент притащила. Ничего, Кессаа сама разобралась. Не своей силой громадного теченя жечь будет, ветра призовет, стихии разбудит. А то, что волосами пожертвовать придется, так новые вырастут. Тот же Гуринг смеялся, когда Кессаа спрашивала, в чем сила мага. Внутри, отвечал, внутри она. И то верно, или не колдовал ослепленный, оскопленный и лишенный рук и ног колдун Эмучи на скирской арене? Вот уж чего не хотела бы Кессаа, так это такой же судьбы. А вот силы такой же хотела бы!..

Уничтоженный течень остался за спиной. Тут бы отдышаться да на ноги встать, но все исчезло. Не слепота это была, просто глаза отказали на время, как и ноги. Хорошо еще, не сплоховал Зиди, успел выйти по умирающему теченю из Суйки. Этот баль или мысли ее читает, или в самом деле не глуп. Не полез в сети последнего колдуна, стражников туда втравил. Неужели и правда есть такой человек, кроме Илит и Лебба, на которого Кессаа может положиться как на саму себя? Еще Илит сказала, что желающих получить за работу полсотни золотых в Скире много. Тех, кто за эти деньги на смерть пойдет, тоже достаточно. А вот тех, кто со смертью разминется, одной руки хватит, чтобы счесть. Даже если пальцы в кулак сжаты.

Так не разминулись они еще со смертью. Какая там смерть! Холод пробирает до костей, даже горячий бульон, что баль на костре для дочери названой сотворил, согреть не может. Хорошо еще, глаза начали вновь видеть. Ничего, придумает что-нибудь Зиди, минует Борку, а дальше потянутся почти родные его леса. Вот только не чует баль магии у них за спиной. Кто-то неслышный крадется. Амулетами скирскими бряцает, а баль даже не обернется. Да и Кессаа позвать его не может, рот пальцы чужие залепили, листья сонного дерева в нос ткнулись…

Глава восемнадцатая

Зима, она зима и есть. Что со снегом, что без него. Что с морозцем, что с сырым холодом, когда под ногами чавкает, а тело стынет так, словно голым в степь с вьюгой обниматься недобрый хозяин выгнал. Все одно – зима.

Спят деревья. Духи да придушья лесные дремлют. Сок под корой едва движется, листва под ногами хрустит, хвоя по лицу метет беззвучно. Зверь лесной хоронится в укромных местах. Жирок осенний разгулять не успел, да и шкурка не к погоде побелела. Снега и на полянах да прогалах недостаток, а под густыми кронами – и вовсе нет. Волк ждет снега, да с оттепелью на мороз, чтобы кабан, олень, лось, маркитва или кавыгра земляная ноги о наст порезала или у логова его оступилась. Заяц или варлук в колючках прячутся, чтобы шкурку белую до срока на бурых пролеженях не представить, голутва так вообще по дуплам сидит. Летом она тело шерстяное змеиное травой пускает, зимой – снегом, осенью – листвы ворохами. А зима бесснежная или весна талая самое гиблое для нее время: ни укрыться, ни спрятаться. Всякий охотник до трех-четырех локтей нежного мяса старается ей горло передавить, сноровку пытает, да стережется. Не то выхлестнет из круглой пасти шиповник зубчатый на локоть длины, стеганет по глазам – глаз лишишься, по руке попадет – рука отсохнет, если вовремя корешок злобоглаза не разыщешь, а то и вовсе падучая скрючит. Только ведь шнуровка лесная сама всякого боится, кроме предвесенних дней, когда икру под кору клеит. Нет тогда страшнее голутвы в лесу, разве что медведь серый, но его до теплых деньков не всякая облава из норы выгонит.

Сторожится зверье друг друга и человека. Одни белки да птицы ничего не боятся. С птицами и так все ясно: птица тварь пустая, она о прошлогодних морозах забыла, а нынешних еще не распробовала. Над кронами ветер сырой гуляет, а в ветвях тихо. Тут тебе и орех лесной, и шишка, и стручок ползучий, и ягода разная. Одна беда, белка не дремлет, ни днем ни ночью. Которая в половину локтя или длиннее – в большой охоте до птиц. Белка ведь разная бывает. Если по бальской охоте, то чем меньше зверек, тем лучше. Самая дорогая шкурка на ветреньской белке, что по верхушкам сосен кочует, правда, и поймать ее не просто. Сама она с ладонь, а лапки расправит, когда с дерева на дерево перелетает, пленки растянет, вот уже и две на локоть получается. Тут-то ее и брать надо.

У всякого охотника на такой случай, если свист беличий расслышал, за спиной с десяток стрелок с тупьем в запасе. Тупье просто делается. Снимается наконечник с цевья, и стрелка макается в вар, пока бобышка на конце не образуется. Как только на вес стрелка с обычной сравняется, тут же эту каплю в сажу гончарную опускай, от сажи бобышка скорлупой покрывается. Для охоты та скорлупа никакого удобства не добавляет, для переноса она, чтобы стрелки друг с другом в туле не слиплись. Когда белка над головой парит, только сноровка и нужна. Целкость тут ни к чему – в летящую белку всякий попадет, тут и недорослю промах не простится. Тупье белку в живот или пленку бьет, и белка сразу как тряпица слипается. Смотри только, охотник, не упусти, куда добыча твоя упала.

Мех на животе белки бросовый, его беречь не надо. Некоторые охотники так и подвешивают потом стрелки на поясе, идут, белками мертвыми шелестят да постукивают. Крупную белку так не подвесишь, да и шкура у нее не та. А зеленая белка так и пострашнее волка будет. Даром что роста в ней два на три локтя, в хвое замрет – в упор не разглядишь. Что оленя, что человека под собой пропустит, а потом из-за спины наотмашь хлещет. Когти у нее выдвижные, по два крючка длиной в треть локтя на передних лапах. Мало что глаза выстегнет, так и глазные яблоки выковырнет. Сколько раз бывало: зазевается растяпа охотник, а уж и слепец ему пришел. Только и остается – приседать на корточки, слушая, как глазками его белка чавкает, мечом отмахиваться да к поселку родному ползти, где теперь судьба его до первого голода приживальщиком быть.