Ника Ракитина - Радуга (Мой далекий берег)

— А теперь коротко и внятно. Ночь на дворе.

Зубы гостя стукнули о край глиняной кружки.

— Жену вечером пришли… по наш черед… он!

— Не понял, — сказал Юрий.

Бывший посланец ратуши заплевался ядом, виня знаменщика во всех несчастьях, в том, что лишен места и должен отдать жену. Рыжий Разбойник испуганно дернул за поставец. Занавеска в дверном проеме качнулась. Тумаш с закрытыми глазами стал у косяка. Его скрюченные шишковатые пальцы потирали обритую голову. Кисточки на вороте ночной рубахи колыхались дыханием.

Внук Крадок невольно хмыкнул.

— Мне поспать дадут?!

— Видел? — спросил Ястреб лукаво, указывая гостю на Тумаша. — Грозен хозяин…

— Авой!! — шпион бухнулся со скамьи и стал лобызать Тумашу ноги. Тот отпрыгнул, шаря за отсутствующим мечом, и, наконец, проснулся.

— Издеваетесь? — набычился он.

— Да горе у человека. Если не врет.

— Помоги-и… — шпион-неудачник ерзнул по мозаикам. — У тебя жена молодая, спаси…

— Сдурел?

— Велге к паутиннику идти! Жене! Не поможет кто — помрет к вечеру!

Ястреб сжал в кулачище правую ладонь:

— Что?!!

Тумаш отобрал у Юрия чашку с вином, сделал огромный глоток и совершенно внятно спросил:

— Что будем делать?

Вернулся кот. С мурлыканьем потерся о ноги Тумаша. Юрий с дедом переглянулись. Хромой шпион, все еще сидя на полу, водил за ними глазами, словно кошка в ходиках. Потел. Хрустел пальцами.

— Врет, дрянь хромая…

Худосочный полез в складки упелянда. Под судорожными движениями треснула, поползла хилая ткань. Внук Крадок при свете огня разглядел сосновую палочку-жребий с выжженным узором: черта, черта, молния…

Шпион всхлипнул. И короткий звук этот верней, чем жребий, убедил мужчин в его честности.

Юрий Крадок потянулся, развел широкие плечи и откинул назад голову, взметнув вороными кудрями:

— Выходит, опять мне идти!

— По гроб жизни, отслужу!! — гость с воем распростерся на полу. — Довгяла меня звать. Довгялы всегда…

— Юрий! — выговорил Ястреб.

— Ну, ходил, — внук закатал рукав, обнажив две красных ямки-следа на правом запястье. Дернул ртом: — Потом, правда… в омут. Но она, государыня… на берегу… удержала. Рисовал!..

Несчастный Довгяла пискнул не к месту:

— Не умею!

От него отмахнулись с досадой. Дед и внук смотрели друг на друга с одинаковым упорством.

— Нельзя тебе, — сказал младший Крадок. — Под обрядом ходишь.

Котище, отираясь при Тумаше, выгнул спину. Пограничник погладил его скрюченными пальцами. Втянул носом воздух.

— Я… иду.

Крутанул бритой головой, словно ожидая возражений. Ястреб промолчал, оценивающе прикусив угол рта.

…Не слушая благодарного лепета хромого шпиона, Тумаш сжал сосновую палочку-жребий и потянул на себя тяжелые резные двери кромской ратуши.

Похожий на окосевшего барсучину магистрат, пару дней назад вымогавший деньги у Юрия Крадока, оглядел гостя единственным нежно-голубым глазом и стыдливо затолкал носком сапога под стол песчаный холмик.

— Похвально. Да. Оружие есть? Металлы? Камни?

Тумаш отрицающе качал головой.

— Пройдите туда.

За низкой дубовой дверью оказался голый, как в бане, каменный зал, только что без очага и купальни. Подковки сапог звонко цокали о пол. Тумаш остановился посередине, оглядываясь, тоскуя, что безоружен. По телу разливалась липкая тягость. Пограничник ждал стоя довольно долго. Наконец из-за каменного столба, подпирающего свод, вышел худой высокий мужчина в гербовых цветах Кромы. Его волосы были седыми, лицо в морщинах, но спина жесткая и прямая, и стариком его мог счесть разве что глупец. Пришедший окинул Тумаша взглядом, оценил всего и сразу, как на древнем невольничьем торгу в Шемахе. Забрал жребий. Длинным зонтиком на костяной ручке стукнул о пол.

— Раздевайся. Догола. Кто ты Довгяле?

— Никто.

— Правильно. Почему лекарь Крадок сам не пришел?

Тумаш промолчал.

Брезгливо прикасаясь пальцами, отец-дознаватель перетряхнул одежду пограничника, ощупал швы.

— Одевай штаны и рубаху. Остальное получишь на обратной дороге. За мной.

Еще можно было сбить магистратского служителя с ног, развернуться и бежать. Двери не запирали. Но вязкое ощущение подстроенности этой легкости заставило Тумаша сжать кулаки. Он пошел, как сквозь кисель; каменный пол морозил босые ноги, иногда поднималась пыль. Каменные лестницы ратушных погребов были бесконечны и бестолковы. Провожатый то удалялся вперед, обозначая себя лишь колыханием пламени походен в гнездах и слепым постукиванием зонтика, то вдруг показывался кривопалому пограничнику жесткой и совсем не беззащитной спиной. Словно играл. И получал от этого удовольствие. Ступни Тумаша совсем заледенели. Он наклонился, растирая их. И понял, что остался один.

Зал был огромен. Высоко вверху, почти там, где небо, светилась единственным фитильком похожая на тележное колесо, обмотанная пыльной кисеей лампа. Свешивались фестоны паутины. Пыль устилала пол ровным, нигде не тронутым слоем. В ней глохли, увязали шаги и дыхание; не родившись, захлебнулось эхо. Тумаш машинально двигался вперед, к массивному письменному столу, и остановился, взирая на его пыльную поверхность, несколько покрытых серой мохнатой коркой свитков и затянутый паутиной бронзовый письменный прибор. Пот тек по его вискам, собирался в щетине у губ. Тумаш вытерся ладонью.

Пограничника преследовал запах. Такой испускала пылевая ведьма, которую он прибил к полу своим ножом в доме Крадока. Но там Тумаш был не один, и вооружен. И мог сбежать, если б уж сильно припекло. И там была заворожившая чудовище самоцветная звезда. А что у него есть теперь? Клочки кошачьей шерсти на ноговицах? Томительное ожидание неизвестно чего? Боль, вдруг проснувшаяся в искалеченной руке?

— Ну, где ты? Иди! Я пришел.

45

Женщина заснула: как-то разом обмякли руки, свесившись по обе стороны старинного кресла; голова откинулась, приоткрылся рот; изогнулась на полу тяжелая черная коса… и Рыжему Разбойнику явилась слегка ободранная серая кошка. Она облизала подушечку правой передней лапы, мелькнула весенней зеленью взора и, слегка улыбаясь, произнесла:

— Охотник!..

Кот вздрогнул рыжим телом.

— Говори, охотник в ночи.

Рыжему хотелось мяукать от счастья. Любая прирожденная ведьма может говорить с котом на его языке, может видеть рожденные в его голове образы — но стать таким, как он, даже превратившись… нет, не умеет. Рыжий благоговейно потерся щекой о ножку кресла.