Абрахам Меррит - Лесные женщины (сборник)

– Проблема заключалась в том, что сделает ваше второе я с этими четырьмя вещами: цветком, содержанием строки, прикосновением и именем – захватывающая проблема!

– И не успел я отнять руку, не успели сомкнуться мои губы после того, что я прошептал, – вы повернулись с криком, что смерти не существует, и вдохновенно выложили вашу замечательную историю… все, все создано воображением из…

Но больше он не выдержал. Ослепляющий гнев сжег все сдерживающие начала и убийственно и молча швырнул его к горлу хирурга. Перед глазами его мелькали вспышки – красные, колеблющиеся языки пламени. Он сам умрет, но убьет этого хладнокровного дьявола, который может извлечь человека из ада, раскрыть перед ним небо, а потом швырнуть обратно в ад, ставший во сто раз более жестоким, и никакой надежды во всей вечности.

Но прежде чем он смог ударить, сильные руки схватили его, удержали. Алые огни перед глазами померкли. Ему показалось, что он слышит нежный золотой голос, шепчущий:

– Ничего! Ничего! Постарайся видеть, как я!

Он стоял между офицерами, которые с обеих сторон прочно держали его. Они молчали, глядя на бледного хирурга с холодным недружелюбным выражением.

– Мой мальчик, мой мальчик… – самообладание хирурга исчезло; он дрожал, был растерян. – Я не понимал… простите… я и не думал, что вы воспримете это так серьезно.

Лавеллер сказал офицерам: – Господа, все прошло. Не нужно держать меня.

Они посмотрели на него, освободили, похлопали по плечу, посмотрели на своего гостя с тем же холодным неодобрением.

Лавеллер неуверенно повернулся к брустверу. Глаза его были полны слез. Мозг, сердце, душа – все сплошное опустошение, ни призрака надежды. Его послание, его священная истина, с помощью которой он собирался привести измученный мир в рай, – всего лишь сон.

Его Люси, его кареглазая мадемуазель, которая шептала, что любит его, – образ, вызванный словом, прикосновением, строчкой, искусственными цветами.

Он не мог поверить в это. Он все еще чувствует прикосновение ее мягких губ к своим губам, ее теплое тело еще дрожит в его объятиях. И она сказала, что он вернется, и обежала ждать.

Что это у него в руке? Листок, в который были завернуты стебли роз, проклятая бумага, с помощью которой этот холодный дьявол поставил свой эксперимент.

Лавеллер скомкал ее, хотел швырнуть к ногам.

Как будто что-то остановило его руку.

Он медленно развернул листок.

Трое смотревших увидели, как на лице его появилось сияние, как будто душа его освободилась от вечной муки. Вся печаль, вся боль – все исчезло, перед ними снова был мальчик.

Он стоял с широко открытыми глазами, видел наяву сны.

Майор сделал шаг вперед, осторожно взял у него листок.

Непрерывно рвались осветительные снаряды, траншея была залита их светом, и при этом свете он рассматривал листок.

Когда он поднял лицо, на нем было выражение благоговейного страха; когда остальные взяли у него листок и прочли, на их лицах появилось то же выражение.

Поверх строки, написанной хирургом, были три строчки – на старофранцузском:

 Не печалься, сердце мое, не бойся кажущегося:

 Наступит время пробуждения.

 Та, что любит тебя. Люси.

 Таков был рассказ Мак-Эндрюса, и наступившее молчание нарушил Хоутри.

– Строчки, конечно, были уже на бумаге, – сказал он, – вероятно, они были слабыми, и ваш хирург их не заметил. Шел дождь, и влага проявила их.

– Нет, – ответил Мак-Эндрюс, – их там не было.

– Откуда вы знаете? – возразил психолог.

– Потому что этим хирургом был я, – негромко сказал Мак-Эндрюс. – Листок я вырвал из своей записной книжки. Когда я заворачивал в него цветы, он был чистым – только та строка, что написал я.

– Но было еще одно – назовем это доказательством, Джон, – почерк, которым были написаны три строчки, был тот же, что и почерк в найденном мной молитвеннике, и подпись «Люси» точно та же самая, изгиб за изгибом, причудливый старомодный наклон.

Наступило долгое молчание, нарушенное неожиданно опять Хоутри.

– Что стало с листком? – спросил он. – Проанализировали ли чернила? Было ли…

– Мы стояли в недоумении, – прервал его Мак-Эндрюс, – и вдруг резкий порыв ветра пролетел по траншее. Он вырвал листок у меня из руки; Лавеллер смотрел, как его уносит; не сделал попытки схватить.

– Это неважно. Теперь я знаю, – сказал он – и улыбнулся мне прощающей, счастливой улыбкой веселого мальчишки. – Простите, доктор. Вы мой лучший друг. Вначале я думал, что вы сделали со мной то, что ни один человек не сделал бы другому… теперь я знаю, что это действительно так.

– Вот и все. Он прошел через войну, не ища смерти, но и не избегая ее. Я любил его, как сына. Если бы не я, он умер бы после Маунт Кеммел. Он хотел дожить до того, чтобы попрощаться с отцом и сестрой, и я – залатал его. Он дожил, а потом отправился в траншею под тенью старого разрушенного шато, где его нашла кареглазая мадемуазель.

– Зачем? – спросил Хоутри.

– Он думал, что там он сможет вернуться… быстрее.

– Для меня это совершенно произвольное заключение, – сказал раздраженно, почти гневно психолог. – Должно существовать какое-то естественное объяснение.

– Конечно, Джон, – успокаивающе ответил Мак-Эндрюс, – конечно. Скажите нам, какое оно.

Но Хоутри, казалось, никакого объяснения предложить не может.

Лесные женщины

Маккей сидел на балконе маленькой гостиницы, которая, как коричневый гном, присела на корточках на восточном берегу озера.

Озеро маленькое и одинокое, высоко в Вогезах; однако одиночество – не то слово, которым можно определить его дух; скорее уединение, отстранение. Со всех сторон нависали горы, образуя огромную треугольную чашу, которая, когда Маккей впервые ее увидел, показалась ему наполненной неподвижным вином мира и спокойствия.

Маккей с честью носил свои крылья в мировой войне, вначале во французской авиации, потом, когда его страна вступила в войну, в экспедиционном корпусе. И как птицы любят деревья, так же любил их и Маккей. Для него они были не просто стволы и ветви, побеги и корни; для него они были личностями. Он остро сознавал разницу в характерах даже представителей одного вида: вот эта сосна благожелательная и веселая, а вот та суровая и монашеская; вот здесь стоит важничающий разбойник, а там мудрец, окутанный в зеленые размышления; эта береза распутна, а береза рядом с ней девственна, мечтательна.

Война опустошила его: нервы, мозг, душу. Все годы, прошедшие после нее, рана не закрывалась. Но теперь, когда его машина начала спускаться в обширную зеленую чашу, он почувствовал, как его охватывает ее дух, ласкает, успокаивает, обещает исцеление. Казалось, он плывет, как падающий лист, сквозь густой лес, и мягкие руки деревьев убаюкивают его.