Эдуард Мухутдинов - Солнце село

Пришелец неторопливо, но как-то очень быстро развернулся навстречу летящему Валерику и накрыл лицо паренька своей кистью. Негромко хрустнуло. Валерик мешком повалился на пол. Голубые глаза непонимающе уставились вниз.

Громко ахнула Фария, вышла из ступора и, схватив ухват, огрела пришельца по голове. Череп слетел с плеч и закатился в угол. Обезглавленное полуистлевшее тело, закутанное в ветхий черный плащ, с глухим стуком свалилось рядом с Валериком. Наваждение разом спало. Криком закричала Руня, но Марвак тут же взял ее под руку и увел. Могучий Кауакан подхватил начавшую оседать мать и принялся успокаивать, однако глаза его невидяще смотрели на лежащего ничком брата. Гахерис перенес Валерика на кровать и пытался привести в чувство. Аше с Жекэчем, как самые опытные, насыпали пепел и золу на останки скелета, чтобы остановить злую силу.

— Прочь, прочь, — бормотал шаман. Народ расступался, давая дорогу, но старик не замечал этого. Призрачная атмосфера зла, несчастья, не дававшая покоя вот уже несколько месяцев, смутные ощущения, невнятно отражавшиеся во снах, сгустились сейчас в почти ощутимую завесу черноты, исходящую от обезглавленного тела и того темного сгустка в углу. Окружающее стало восприниматься безумными красками, яркими или тусклыми, но шаман не удивился этому, а принял как должное. — Прочь, прочь, — бормотал он, но не родовичам, что и так пропустили без вопросов, а тому неосязаемому, неведомому Нечто, присутствие коего ощущал.

— Бабай, помоги, — выросла впереди необъятная фигура Кауакана, и шаман, не размышляя, подчинился отчаянному зову. Старший сын Фарии представлялся ярко-синим столбом огня, который могуч, но который не может обжечь, и потому беспомощен пред неизвестным.

Изумрудно-зеленое слабое пламя, обильно вытекающее из тела, распростертого на ложе, тут же без следа рассеивалось в пространстве. Шаман, чувствуя в себе силы его задержать, напрягся как мог. Но сколь часто бывает, что мы ощущаем в себе способности, которых нет… Быть может, раньше он и смог бы что-то сделать, но с годами силы оставили старика, и пламя молодой жизни неудержимо вытекало меж пальцами шамана, тая в тревожном вечернем сумраке.

— Фарид, — шептал он непослушными губами, нарушая многолетний неданный обет, — именем моим заклинаю: вернись! Фарид Лемон Деодери…

— Бабай, — тряс шамана за плечо Кауакан, — бабай! Хоть что-нибудь сделай!

Но когда старик поднял залитое слезами лицо, Кауакан все понял и отпустил шамана. Оглядевшись, богатырь узрел безголовое тело и, страшно зарычав, набросился на него. Гахерис, представляющийся темно-багровым колышущимся огнем, увлек шамана к бездвижной Фарии. Однако, лишь только тот склонился над женщиной, мрак сгустился в избе.

— Мертв он, мертв, — проскрежетала голова. Шаман с ужасом уставился на нее. Впервые за много времени он видел настоящее чудо, хотя, воистину, предпочел бы больше никогда, никогда с подобным не сталкиваться. Череп, едва прикрытый иссохшей кожей, с остатками хребта и сухожилий, едва шевелил челюстью, и слабый поток воздуха позволял издавать звуки. Которые с трудом, но можно было разобрать.

Но злая магия, несомненно, вмешалась в происходящее.

— Он мертв, — снова раздался скрежещущий звук. — И больше не подымется. Радуйтесь, люди, ибо его доля лехше моей.

Шаман с трудом нащупал столешницу и опустился на пол. Ноги не держали. Краем глаза он видел, как напряженно стоит Кауакан, сжав кулаки, Гахерис с мотыгой наперевес и остекленевшими глазами, морщинистое лицо старой Рае страшно побелело, но вдова держалась и как-то отстраненно ухаживала за Фарией.

— Давным-давно, — в мертвой тишине начался неторопливый рассказ, будто менестрель приехал веселить на праздник, — я, Хвин Эрсон Кайн, был столь неосторожен, что вступил в схватку с властительницей болот. Битву я проиграл, был порабощен властительницей и многие века пробыл в ее власти. Когда она отлучилась в одно из своих многочисленных шествий по миру боли, мне удалось освободиться. Но горе вам, живые, ибо поздно, поздно случилось сие! Ворлем ныне полна сил и решимости вернуть владения под свою длань. Первые ряды войска ейного уже недалече. Я не скажу, ибо не знаю, как…

Шаман, ощущая, как его затягивает в темную бездну, отчаянно рванулся… но удалось лишь дернуть рукой благодаря безмерному усилию. Однако он задел локтем Жекэча, чем вывел того из забытья. Жекэч, недолго думая, шагнул вперед и неторопливо наступил тяжелым сапогом на череп. Ветхая кость хрустнула и промялась.

— Дюмша, — промолвил он, — что-то тут воняет смертью. Давай, дружище, подметем. А то остальные, вишь, как столбы уставились.

Люди зашевелились, выходя из леденящего ступора. Шаман невидяще смотрел вдаль, в сторону болот, словно пытался узреть, откуда надвигается угроза. Уже не в первый раз в жизни он не знал, что делать, но никогда еще незнание не было таким беспросветным. Небо было обычным, помеченным кое-где облаками, каким бывает вечернее небо поздним летом, но казалось, будто опасный мрак клубится над горизонтом, простираясь от края до края и постепенно приближаясь.

Завыла-запричитала очнувшаяся Фария. Аше попытался утешить женщину, но Рае быстро спровадила его и остальных. Народ потоптался возле избы, пообсуждал чудо… и разошелся. Не только шаман находился в смятении. Произошедшее требовалось осмыслить всем. Лишь несколько дней спустя придет осознание грядущей страшной беды и необходимости что-то менять.

Солнце село. Сгущался сумрак, обильно заполненный туманом, идущим с болот. Шаман лежал в полузабытьи у себя дома. Грезы бесчисленных минувших дней вставали пред глазами, несбывшиеся надежды и мечты, утраченные возможности, свершенные ошибки, сотни и тысячи людей и эльфов, других существ, которых знал Лем в своей необычно долгой даже для полуэльфа жизни, — сотни друзей и врагов, давным-давно почивших. Среди всех лиц шаман увидел печального Валерика, с укором глядящего на него и словно бы вопрошавшего: «Что ж ты не удержал меня, старче?»

— Самое страшное, Валерик, это разочароваться в самом себе, — прошептал Лем. — Даже драгоценнейшим — именем своим — пожертвовав, не смог вернуть тебя. Слаб я. Стар. Не сумел. Моя вина.

Но печальный лик не смягчился.

Аше тоже грезил в полудреме. Что чудилось уважаемому старейшине, никто не может знать. Быть может, то же, что и шаману. Быть может, иные картины вставали перед глазами, однако не содержалось в них доброго. Хвин Эрсон Кайн принес с собой тьму в умы и души людей.

Туман упрямо проползал под дверью и, стелясь по полу, постепенно заполнял комнату, поднимаясь все выше и выше. Глубоко в своей норе сдохла мышь. Ворсинки шерсти на ложе Аше, которых коснулся туман, побелели. Когда Аше, неспокойно ворочаясь, провел ногой по белому пятну, белая шерсть рассыпалась в прах, словно ей был не один год, а по крайней мере сотня.