Анджей Сапковский - ТАНДАРАДАЙ!

Солнце. И ветер. Ветер с реки, шелест ольховых листьев. Обнимающие ее руки, излучающие тепло и силу. Ты пленительна, знаешь? В тебе есть великие чары. Стоит только закрыть глаза, и я вижу твое лицо.

Ох, Яцек.

Не хочу в лес, кричит Элька по прозвищу Куропатка. Нет, там пауки! Боюсь пауков! Я умру, если...

Тандарадай! Глаза светлые, почти прозрачные. Вернешься мотыльком — сгоришь.

Скажи, что ты меня любишь. Глаза миннезингера — черные и огромные. Скажи это голосом счастливой женщины, которая лежала вместе с возлюбленным на ложе из роз. И там, на ложе из роз...

Сгоришь. Угаснешь. Ржа пожрет.

Где я видела эту улыбку?

Чернолесье, огромные корявые дубы, темная кора покрыта наростами, напоминающими нарывы. Множество людей, все — в масках из шкур, с огромными стоящими ушами. Девушка, нагая по пояс.

Камень — черный, плоский. На нем... розы?

...Розы под моею головою. Угадайте в зелени травы след моей лежавшей головы.

Тандарадай!

Zernebock, кричит Элька по прозвищу Куропатка.

Тянет вас Река, тянет, словно магнит. Глаза светлые, почти прозрачные. Единорог, вскинувший передние ноги в геральдической позе.

Дай руку. Это миннезингер. Нет, нет, кричит Элька, заберите его, он противный, знаете же, что я боюсь пауков.

Пробуждаешь меня... Помню полные губы Беатрикс, дочери Беренгара фон Пассау.

Zernebock, кричит полуголая девица, швыряя розы на плоский черный камень. Der Schwartze Wahnsinn!

Дай руку. Встань. Пойдешь за мной, чтобы познать истину. Мудрость не несет в себе предательства, не верь этому. Мудрость дает силу. Истина — это сила. А ты ведь хочешь быть сильной, жаждешь силы и власти. Дай руку.

Нет! Глаза светлые, почти прозрачные.

Встань. Иди за мной, чтобы познать истину. Я покажу тебе, как выглядит истина.

Дай руку.

Она проснулась.

Я должна встать и идти, подумала она трезво, прямо сейчас. Должна встать и идти. И тогда я познаю истину. Так сказал...

Нет. Он сказал: Die Wahrheit*. \* Истина (нем.).\

(Die Wahrheyt?**) \ ** Истинное? (нем.)\

Моника Шредер встала, ступив прямо в лужу разлитого на полу лунного света.

— Ну и как было?

— На комплимент напрашиваешься?

— Ага.

— Мужское эго, так? Ладно, стало быть, было божественно. Такой ответ — вполне в рамках приличия, как по-твоему? Ой, прекрати! Ты что делаешь, ненормальный?

— Изменяю приличиям.

— Ой! Это, по-твоему, изменение? Не чувствую разницы.

— Ты становишься до неприличия неприлична.

— Упрекал котел кастрюлю. M-м. Так нравится?

— Я должен ответить в рамках приличий?

— Можешь вообще не отвечать. Пусть дела говорят за тебя.

— Думаешь, я кто? Любовник-почасовик? По вызову?

— Сам старался вовсю, чтоб именно так я о тебе и подумала, стало быть, теперь не отвертишься. В конце концов, я и так возьму что хочу, такая уж я. Не двигайся.

— Так?

— M-м. О-ох!

— Что?

— Меня комар в зад тяпнул.

— Сейчас я его поймаю и раздавлю, развратника. Он что, думает, у нас менаж-а-труа? Куда он тебя тяпнул? Сюда? Неглупый кровосос.

— Ай-й!

— Эля?

— М-м?..

— Почему тебя прозвали Куропаткой?

— Как-то раз, в поезде, разгадывали мы кроссворд, там был вопрос, с которым никто не мог справиться. По горизонтали, девять букв. Птица, обитающая в тундре, белая... А я угадала. Белая куропатка.

— Эля...

— Ох... M-м... Яцек...

(Монику, прижавшуюся к стене прямо рядом с открытым окном, трясло от отвращения. Хотела уйти. Не могла.)

— Яцек?

— М-хм?

— А Моника?

— Что — Моника?

— Ты прекрасно знаешь — что. Думаешь, никто не видит, как ты ее обольщаешь? Как вокруг нее скачешь?

— О Боже, Куропатка. Не делай поспешных выводов. Жаль мне ее, вот и все. Хочу, чтоб у нее был приятный отпуск. Такой, как она, требуется чуточку обожания. В какой-то момент нужно такой, как она, сказать, что она прекрасна, и тогда она и впрямь хорошеет. В меру весьма скромных возможностей.

— Еще лучше с такой переспать, враз похорошеет еще пуще. У тебя это на уме?

— Ха! Как это я сразу не догадался! Так вот чему я обязан сим очаровательным приключеньицем, Эля? И впрямь, подтекст угадать нетрудно.

— Ну, ну, теперь ты становишься банальным, подозревая меня в ревности. Хуже, в зависти. И кому? К такой мышке! Боже. Не разыгрывай тут Пигмалиона. Нашелся благодетель. Говорю тебе на полном серьезе: переспи с ней. Если ты этого не сделаешь, испортишь ей отпуск. Оставишь ощущение неудовлетворенности. Переспи с ней, Яцек.

— Вся загвоздка в том, что я не хочу. Нет у меня к ней влечения.

— Так что, стало быть, все это — искусство ради искусства? Говорила ж я, Пигмалион. Профессор Хиггинс для убогих.

— Она... она некрасивая. Просто — некрасивая. И асексуальная.

— Эгоист. Пожертвуй собой и сделай это только для нее. Закрой глаза и думай о благе Англии. Только, по-моему, ты врешь. Именно эта ее мышиность тебя и возбуждает.

— Эля, мы что, действительно не можем найти более приятную тему для разговора?

— Мне кажется, мальчик, мы вообще слишком много времени тратим на болтовню.

— Элька!

— М-м...

Она бежала, ничего не видя, не разбирая дороги, сквозь лес, ударяясь о древесные стволы, путаясь в когтистых стеблях ежевики, спотыкаясь о пни, о корни, о поваленные деревья. Бежала, желая как можно дальше позади оставить отвращение, унижение, от которого горело лицо, стыд, от которого стучало в висках. Желая как можно дальше позади оставить...

Не буду плакать. Не буду. Нет. Нет. Нет.

Ветвь, гибкая и жгуче-острая, хлыстом хлестнула ее по щеке, наполняя глаза влажной, слепящей болью, оправдывающей... Дающей повод...

На коленях, молотя стиснутыми кулаками в ствол ольхи, Моника Шредер заплакала горькими слезами, забилась в сдавленных, хриплых рыданиях.

В белом домике на плоской вершине холма, омываемого неспокойным, говорливым течением Реки, старая лекарка подняла голову от пожелтевших страниц. С минуту вслушивалась в тишину, внезапно повисшую над округой. Черный кот, свернувшийся клубочком на вышитой подушке, открыл золотистые глаза и зашипел, всматриваясь во тьму.

Лекарка вновь вернулась взглядом к книге.

...известно, что его, который имеет множество имен, нельзя ни призвать, ни вызвать propno motu — он является только тогда, когда сам желает. Ступая по Тысяче Ступеней, восходит он из Бездны, имя которой есть Радм-Агах. Он явится на крик, даже если в крике том нет его имени. Он, который есть Plunbus Mortibus Imago и который есть Исхудавший. Ни один, даже самый мудрый, если встанет на пути его extra periculum, не имеет надежды. Ибо если призвать его нелегко, то во сто крат труднее остановить, когда, призванный на пищу, восходит он по Тысяче Ступеней из Бездны, имя которой есть Радм-Агах...