Томас Сван - Багрянка

Я переменила тему.

– Ты так искусно ехал на гиппокампе. Я никогда не смогла бы на него сесть.

– Он много раз сбрасывал меня, пока я пытался его усмирить. Но теперь мы привыкли друг к другу.

– Ты хороший наездник, – сказала я с недоумением. – И вчера здорово дрался. Но в городе… Вы с братьями пробираетесь по улицам, словно прокаженные. Дали бы этим людишкам отпор. Ведь на самом деле они трусы. Показали бы им, как мы, что такое гордость.

– Гордость?! – вскричал он. – Мы – мирмидонцы!

– Ты хочешь сказать, у вас есть крылышки, усики, а кожа медного цвета?

– Да.

– И никто никогда не говорил вам, какие вы славные?

– Мать говорила. «Вы не такие, как все», – повторяла она. Но отличие может быть и плюмажем на воинском шлеме, и клеймом раба.

– Ну и…

– Пришли пираты. А после того, как они убрались, мы мало-помалу стали смотреть на себя глазами эгинцев. И стыдиться. Мы не боимся драки. Но боимся, что у нас нет права драться. Они живут в домах, а мы в подземных норах. У них кожа белая, а у нас медная.

– Но у вас есть крылья.

– Крылышки-невелички. У самой неуклюжей птицы и то лучше.

Возможно, подумала я, все-таки, в конце концов, есть прок ото всех этих женщин, жен и матерей, которые остаются дома, пока их мужчины ходят на войну. Воюют мужчины, но кто, если не женщины, заставляют их почувствовать, что они бились храбро и вернулись, словно цари? Мужчинам не нужны зеркала из серебра и бронзы. Но разве женщины для них не зеркала их доблести?

– Ну, – произнесла я, – тогда я тебе сейчас скажу. Вы вовсе не безобразны. Вы в своем роде даже красивы. Например, ваши волосы. Если бы я могла отпустить свои, я бы хотела, чтобы они стали, как у тебя. Как что-то лесное. Желтые полосы пчел. И при этом мягкие, как… – Я сбилась, ища слова. Амазонки – неважные ораторы. – Как пыльца на крыльях бабочки. А твое тело? Кожа, конечно, слишком мягкая, прости меня, если говорю, как девчонка, но цвет радует глаз. И под ней таятся мускулы. Как… Как омары под гладью залива!

Он странно на меня посмотрел, словно, взвешивая мои слова, пытался увидеть себя таким, каким его видела я.

– Когда я наблюдал, как ты собираешь губки, – сказал он, наконец, – я подумал кое о чем давнем-предавнем. Знаешь, что делала с губками моя мать? Она окунала их в мед и давала мне высасывать. Мы с братьями часто бывали голодны. Это было так хорошо, испытывать голод. Мы знали, что скоро нас накормят.

Я представила себе, как он был ребенком, и представила их царицу, его мать с длинными прозрачными крыльями, протягивающую ему напитанную медом губку. Затем мысленно увидела на ее месте себя. Опять женская дурь!

– Губки нужны воинам! – сердито сказала я. – И атлетам. Чтобы погрузить в поток после долгого перехода и выжать себе в рот. Или чтобы после игры натереться маслом.

Он что-то положил мне в ладонь. Раковину багрянки, свивавшуюся дивными кольцами, с зевом, пурпурный край которого переходил в розовое. Из таких раковин жители Тира добывают свою прославленную краску, любимую властителями.

– Она проделала долгий путь, – заметила я. – Зев у нее щербатый.

– Она жила в сумерках вместе с морской звездой и кораллами. А теперь вышла на солнце. Она твоя.

Я не хотела оставлять его дар на свету. Я зажала его в ладони, словно то был кошачий глаз, камень, который гладят ради удачи египетские дети.

– Ты закрыла ее от солнца, – сказал он.

– А что я должна с ней делать? – спросила я в искреннем недоумении.

– Ничего. – Он рассмеялся. – У нее нет определенной цели. Раковина просто существует, и все. – Затем впервые назвал меня по имени. – Дафна, – произнес он. И замолчал. Я всегда любила свое имя, помня о Дафне, которая бежала от объятий Аполлона. Оно так странно прозвучало, слетев с его губ, словно больше не принадлежало мне. Он взывал к незнакомке из глубин меня, как некромант свистом призывает белолицых духов прилива. Я хотела напомнить ему, что Дафна – это амазонка, которая недавно ныряла за губками, что он не должен искать другую Дафну, которая и впрямь может обитать в морских пещерах моего сердца, но которую лучше оставить в ее укрытии. Она может оказаться опасной на свету. Демоном с глазами, как затененные агаты, и волосами, шелковые пряди которых могут удавить нас обоих.

Он положил голову на мое плечо так быстро, что мне показалось, будто стрела пронзила мне кожу. Я напряглась и едва сдержала крик, как на охоте, когда меня ранит зверь.

– Славные цветы, – сказал он. – Розмарин. И ты.

Волосы у него были мягкими, как я себе и представляла, точно пыльца с крыльев бабочки – и, даже после того, как он столько проплыл, он пах тимьяном. Голова его казалась залитым солнцем уголком. Я попыталась прикинуться, будто воспринимаю его, как ребенка. Кого-нибудь вроде той беспомощной маленькой девочки, которую спасла, найдя на холме, Горго.

Она вдохнула воздух в мои легкие, чтобы вернуть меня к жизни, и согревала меня в колыбели из своих рук. Но он все-таки был не дитя и, безусловно, не девочка. Я не могла заставить себя по-матерински положить руку на эти мягкие, словно крылышки, предательские волосы. Этот юнец был почти мужчина, угроза для любой амазонки. Но теперь он засыпал. Я не желала тревожить его. Постепенно напряжение покинуло мои мышцы, как после охоты, когда Горго натирала меня оливковым маслом. Блаженная дремота пробежала по моим жилам, точно мед.

Он не уснул. Он ждал. Его губы обожгли меня, словно раскаленные угли, и он поймал меня в жаркое сплетение рук.

– Дафна! – вскричал он. На этот раз во весь голос, дерзко, он призывал ту, другую, подняться из глубин, ту, с удушающими длинными волосами и агатовыми глазами.

Он хитростью заставил меня снять броню. Я чувствовала себя, как женщина из города, купленная для матросских утех… Он заплатил раковиной? Я ощутила, что нечиста, точно убитый олень, с которого содрана шкура, и которого бросили гнить в лесу. Я завопила и, содрогаясь, стала вырываться. Он не пытался меня удержать.

В заливчик вошла лодка амазонок. Мои подруги услыхали мой вопль. Я зашлепала по воде, цветы и побеги волочились за мной, и вот я упала на борт. Локсо подала мне руку, я перевалилась и рухнула, точно сеть, тяжело груженая губками. Три амазонки выскочили на пляж. Тихон не сопротивлялся. Он протянул руки, которые они тут же связали ремнем, и побрел впереди них к воде и черной лодке с высоким загнутым носом.

Локсо откинулась назад подле меня.

– Мне пришлось их привести, – прошептала она. – Я боялась за тебя. Я сказала им, будто он взял тебя силой.

Едва ли я ее слышала. Тихон скорчился на носу, даже крылышки его были связаны, и дрожал, словно подхватил лихорадку, которой веет с болот.