Марина Добрынина - Империя под угрозой. Для служебного пользования

— Да, знаю, — раздраженно отвечает Дмитрий.

— И, тем не менее, до пыток тебя твои пристрастия уже довели. Ладно-ладно, не возмущайся! Это были не пытки, а наказание, предусмотренное Регламентом, и ты сам все устроил, чтобы меня выманить. Вам удалось, согласна. А ты у нас демократ, да?

— Да.

— И в чем же суть демократии? В двух словах.

— Я не хочу об этом разговаривать.

— А, по-моему, лажа все это полная. Стадо баранов бегают туда-сюда, без цели и смысла. Разброд и метания — вот и вся твоя демократия.

— Мне не о чем с тобой говорить, — холодно отвечает он, не глядя даже в мою сторону. А сам сжимает пальцами ферзя так, что, того и гляди, раздавит хрупкую фигурку.

— Да ну? — удивляюсь, — а василевс тебе чем не угодил? Плохо правит? Страной ты своей не гордишься? То, что соседи нас уважают и боятся, тебя не устраивает? Не, ну мне-то ты определенно можешь сказать это. Я явно на тебя не донесу.

— Вот! — торжествующе заявляет он и даже палец вверх поднимает для наглядности, — вот одна из вещей, которую я ненавижу — это доносительство! Все готовы друг друга заложить.

— Плохо же ты о людях думаешь! — усмехаюсь я, — а при демократии не так?

— Конечно.

— Ты, видно, малыш, плохо историю изучал. Ты, кстати, знаешь, кто тебя заложил? Твой ученик. И ты сам вынудил его это сделать. Ты вообще знаешь, благородный ты наш, что ты мальчишке жизнь испортил?

Ланкович смотрит на меня непонимающе.

— Ты прилюдно, — объясняю ему, — заявил о наличии у тебя дома "Прав и свобод современного человека" Шаверяна и даже пообещал студентам разъяснить некоторые тезисы из книги. Если бы он не донес, его бы исключили из института. Знаешь, нет? А информация о донесении сразу по сети пошла. Теперь вся жизнь его — одно стукачество, а парень, собственно был неплохой. Что ты на меня глаза выпучил? Тебе его имя назвать? А, добрый ты наш?

— Это его выбор, — говорит Ланкович.

— Ах, его выбор! А твой, значит, выбор, людям жизнь портить. Ты ведь и силу свою не на созидание и укрепление хочешь направить, а на хаос! Ты все, все с таким трудом созданное, разрушить хочешь!

Чувствую, что хотела его на эмоции развести, но сама разволновалась дальше некуда.

— А иди ты! — говорю грустно и отворачиваюсь к стене, — не буду я с тобой больше разговаривать.

Но он сам подходит ко мне, садится на край импровизированной лежанки.

— Пойми, — говорит он убежденно, — так дальше жить нельзя. Человек в нашем обществе — лишь элемент государства. Он не имеет никаких прав, лишь обязанности. У нас люди — не самостоятельные личности, а лишь элементы деятельности Империи.

— И чем это плохо?

— Как это чем? — удивляется он, — разве тебе не хочется быть полностью самостоятельной, самой все решать?

— Допустим, я хотела бы этого, — отвечаю я, — но кто даст мне гарантию, что кто-то рядом не захочет также быть самостоятельным в ущерб мне? Кто защитит меня?

Дмитрий приходит в какое-то восторженное состояние, глаза его горят.

— Но люди будут удерживаться от того, чтобы вредить друг другу! Ведь когда ты понимаешь, что другой человек такой же, как и ты, такой же свободный, зачем тебе ущемлять его?!

— Мне незачем, — отвечаю хмуро, — а ему может понадобиться. Ты как-то не улавливаешь то, что люди все — разные. Мне никто может гарантировать того, что кто-то, пользуясь тем, что у него больше прав, не вздумает как-то навредить мне.

— Вот именно! — радостно восклицает Ланкович, — права-то у всех равные!

— Дима, золотце, — мрачно отвечаю я, — равных прав быть просто не может. Я женщина, ты — мужчина. Я слабее физически, ты — сильнее. Я — Мастер, ты — никто. Как мы можем быть в равном положении? А потом… Я никак не могу понять, если в разных людях воплощена воля народа, то почему эти люди действуют друг против друга? Разве народ может выступать сам против себя?

— Нет, — возражает он, — людей просто выбирают разные общности, у которых свои устремления, и люди эти действуют соответственно устремлениям общности.

— Но тогда получается, что народа нет. Есть только эти самые общности. Почему они тогда вместе?

— Им так удобнее, должно быть, безопаснее, они заключили договор друг с другом и вместе живут.

— Постой, Дима. Я не понимаю, а почему они тогда не заключили этот самый договор с кем-нибудь другим? Почему эти странные образования — государства, так устойчивы? Нет, подожди-подожди, не спорь со мной, я еще не договорила.

Я задумалась. Эта беседа мне кажется увлекательной. Мальчик интересный, жаль только, что чепуха какая-то у него в голове. Причем опасная чепуха. На подвиги двигающая.

— Я думаю, Дима, что есть народ. И есть его воля. Никаких общностей. Они не играют роли в образовании государства. Понимаешь, народ — это материя государства, государство — идея народа, его тело. Василевс — выразитель воли государства. На нем лежит основная обязанность — воспринимать волю народа, расшифровывать ее и спускать ниже, по иерархии. Это, собственно, и есть Идея.

Я хочу продолжить и далее, но тут чувствую резкий укол в висок. Ага, проснулся тот, который с пультом. Чтобы я мальчика не загружала всякими вредными мыслями. Намек понят. Не буду больше.

— Ладно, — говорю, осторожно подбирая слова, — давай лучше о собаках поговорим.

Глава 5

Обучение успешно переваливает за половину. Ученик мой чувствует себя все более уверенным, и он молодец, способный. Я даже как-то гордиться им начинаю. Он уже не живет в моей камере круглые сутки, отпускаю погулять периодически.

И вот Ланкович появляется на очередное занятие. Смотрю в его лицо, и что-то выражение мне не нравится. В душу закрадывается подозрение. Ланкович ничего не излучает — экранов понаставил, засранец этакий. Я уважаю его попытки проявить самостоятельность, и не сбиваю защиту.

— В чем дело? — спрашиваю.

Он молчит и отводит глаза. Я начинаю злиться.

— Что случилось? Отвечай!

Этот мерзавец встает и направляется к двери.

— Дмитрий! — говорю угрожающим тоном, — я сейчас к чертям собачьим повзламываю твои экраны, и все, что ты скрываешь, само выльется на меня. Что ты натворил, и какое это ко мне имеет отношение?

Я и в самом деле готова выполнить обещанное, те6 м более, что предчувствие беды у меня настолько явное, что не хватает каких-то пары слов.

— Андрей… — нехотя произносит Ланкович, останавливаясь у двери.

— Ну?

— Я хотел посмотреть, проверить, могу ли я…

— Точнее.

— Ну, что он думает…

— Что?!!!

— Я хотел попробовать войти, у меня получилось сначала…