Нил Гейман - Истина — пещера в Черных горах

Но нет — что-то здесь все-таки было. И оно ждало.

У меня есть секреты, но один секрет хранится глубже всех прочих, и его не знают даже дети, хотя жена, думаю, подозревает, и он таков: моя мать была простой смертной, дочерью мельника, но мой отец пришел к ней с запада и на запад же вернулся после того, как покорил ее. Я не могу питать к нему нежных чувств: я уверен, что он и не думает о ней, и сомневаюсь, что он вообще знает о моем существовании. Но он наделил меня маленьким, быстрым и крепким телом, а может быть, я унаследовал от него и еще кое-что — не знаю. Я уродлив, а мой отец был красив — по крайней мере, так однажды сказала мне мать, хотя я думаю, что она могла стать жертвой обмана.

Интересно, мелькнуло у меня в голове, что я увидел бы в пещере, если бы мой отец был хозяином гостиницы в наших краях?

Ты увидел бы золото, раздался шепот, который не был шепотом, откуда-то из недр горы.

— Я увидел бы золото, — вслух повторил я. — Оно было бы настоящее? Или мираж?

Шепот позабавили мои слова. Ты думаешь как обычный смертный: все должно быть либо тем, либо другим. Да, люди увидели бы здесь золото и могли бы его потрогать. Это золото они унесли бы с собой, чувствуя его тяжесть, а потом обменяли бы у других смертных на то, что им нужно. Какая разница, есть оно на самом деле или нет, если они видят его, осязают его, крадут его, убивают за него? Они хотят золота, и я даю им золото.

— А что ты берешь у них за золото, которое даешь?

Очень немногое, ибо мои нужды скромны и я стара — слишком стара, чтобы уйти на запад вслед за моими сестрами. Я отбираю у своих гостей толику их удовольствий и их радостей. Я подкрепляю свои силы — совсем чуть-чуть — тем, что им не нужно и чего они не ценят. Крошкой сердца, щепоткой совести, ломтиком души. А взамен частица меня покидает эту пещеру вместе с ними и смотрит на мир их глазами, видит то, что видят они, пока их жизнь не иссякнет, и я не заберу обратно то, что принадлежит мне.

— Ты покажешь мне себя?

Я вижу в темноте лучше любого человека, рожденного мужчиной и женщиной. Я уловил в тенях какое-то движение, а потом тени сгустились и перестроились, образовав нечто бесформенное на грани моего восприятия, там, где оно смыкается с воображением. Встревоженный, я сказал то, что подобает говорить в таких случаях:

— Явись передо мной в облике, который не погубит меня и не причинит мне боли.

Ты действительно этого хочешь?

Я слышал, как вдалеке падают капли.

— Да.

И оно выступило из теней и воззрилось на меня пустыми глазницами, улыбнулось выщербленными ветром желтыми зубами. Оно было целиком из костей, если не считать волос, а волосы у него были рыжие и золотые, примотанные к ветке от тернового куста.

— Мне больно на тебя смотреть.

Я взяла это из твоего сознания, сказал шепот вокруг скелета. Его челюсть не двигалась. Я выбрала то, что ты любишь. Такой была твоя дочь, Флора, когда ты видел ее в последний раз.

Я закрыл глаза, но видение не исчезло. Оно сказало:

Скотокрад ждет тебя у входа в пещеру. Ждет, когда ты выйдешь, безоружный и нагруженный золотом. Он убьет тебя и возьмет золото из твоих мертвых рук.

— Но я ведь не выйду с золотом, правда?

Я подумал о Калуме Макиннесе, о его волчьей седине и серых глазах, о его остром кинжале. Он крупнее меня, хотя в этом он не отличается от других мужчин. Возможно, я сильнее и быстрее его, но он тоже и силен, и быстр.

Он убил мою дочь, подумал я и тут же спросил себя, моя ли это мысль или она заползла мне в голову из теней. А вслух сказал:

— Из пещеры есть другой выход?

Ты выйдешь так же, как вошел, из парадной двери моего дома.

Я стоял не шевелясь, но внутри я был как зверь, попавший в ловушку, — отчаянно метался от мысли к мысли, не находя ни решения, ни утешения, ни спасения.

— У меня нет оружия, — сказал я. — Он запретил мне брать его с собой, сославшись на обычай.

Он прав. Теперь ко мне нельзя входить с оружием. Но так было не всегда. Пойдем со мной, сказал скелет моей дочери.

Я пошел за ним, потому что видел его, хотя было так темно, что я не видел ничего другого.

Потом из теней снова донесся шепот.

Оно внизу, у тебя под рукой.

Я наклонился и пощупал. Черенок был, кажется, костяной — из рога. Я осторожно коснулся во тьме лезвия и понял, что это не нож, а скорее шило. Оно было тонкое, с острым концом. Что ж, сгодится и такое.

— Я должен за него заплатить?

Платить надо за все.

— Я расплачусь. И еще один вопрос. Ты говоришь, что можешь видеть мир их глазами.

В пустом черепе не было глаз, но он кивнул.

— Тогда скажи мне, когда он заснет.

Оно не ответило. Оно растаяло во мраке, и я почувствовал, что остался один.

Время текло медленно. Я пошел на звук падающих капель, отыскал в камнях углубление, полное воды, и напился. Потом намочил остатки овса и жевал их, пока они не растаяли у меня во рту. Я засыпал, просыпался и засыпал снова, и мне снилась моя жена Мораг — она ждала меня летом и осенью, зимой и весной, ждала, как мы оба ждали нашу дочь, ждала вечно.

Что-то, похожее на палец, тронуло мою руку, — оно было не твердым и костяным, а мягким, человеческим, но слишком холодным. Он спит.

Я вышел из пещеры в густую предрассветную синеву. Он спал на пороге, растянувшись поперек тропы, словно кошка, чтобы очнуться от малейшего прикосновения. Я держал перед собой свое оружие — костяная ручка и острое, как спица, лезвие из почерневшего серебра, и я нагнулся и взял то, что мне было нужно, не разбудив его.

Потом я шагнул ближе, и его рука схватила меня за лодыжку, а глаза открылись.

— Где золото? — спросил Калум Макиннес.

— У меня его нет.

На горе дул студеный ветер. Когда Калум Макиннес схватил меня, я вывернулся и отскочил назад, подальше от него. Не вставая с земли, он оперся на локоть. Потом спросил:

— Где мой кинжал?

— Я забрал его, — сказал я. — Пока ты спал.

Он сонно посмотрел на меня.

— Зачем? Если бы я хотел тебя убить, то сделал бы это по дороге сюда. Я мог убить тебя добрую дюжину раз.

— Но ведь тогда у меня не было золота, верно?

Он промолчал.

— Если ты думал, что заставишь меня вынести золото из пещеры вместо себя и таким образом спасешь свою жалкую душу, то ты глупец.

Он больше не выглядел сонным.

— Значит, глупец?

Он был готов к драке. Тех, кто готов к драке, полезно бывает разозлить.

— Пожалуй, нет, — сказал я. — Все дураки, которых мне доводилось встречать, счастливы в своей глупости, даже если у них седина в волосах. Но ты слишком умен для того, чтобы быть глупцом. Ты ищешь только горя. И носишь горе с собой, и заражаешь им все, к чему прикоснешься.