Марина Дяченко - Ведьмин век

Он привык доверять своей интуиции. Если неприятное, но рядовое, в общем-то, событие отзывается смутной тревогой, которой давно пора бы рассеяться, а она все не проходит – значит, надо попытаться эту тревогу осознать. Откуда?..

Клавдий ехал сквозь реденький утренний туман, и на сидении рядом с ним ехала наполовину пустая пачка тонких дорогих сигарет. Клавдий курил, выставив локоть в окно; сбоку на ветровом стекле лепилась картинка: озорная девчонка на помеле, с развевающимся по ветру хвостиком, с игриво обнаженной ножкой, с обаятельными ямочками на розовых щеках…

Клавдий купил картинку в прошлом году, с лотка. Выбрал среди вороха смеющихся ящериц, крокодилов, роботов, голых фей, бородатых магов; среди покупателей он был единственным взрослым, прочие – мальчишки…

На секунду оторвав взгляд от пустой дороги, он увидел собственное отражение в лобовом стекле. Размытое и бледное, как привидение, с неприятной улыбкой на тонких губах. Предрассудки…

Кому, как не ему знать о запутанной сети предрассудков, издавна вьющейся вокруг ведьм. Кому, как не ему, видеть мощные корни всех этих смутных страхов; если бы Юлиан Митец знал о ведьмах то, что по долгу службы знает Великий Инквизитор, он сжег бы Ивгу прямо на лужайке своего дома. На костре для пикников…

Нет, и все-таки. Что за цепь событий застряла в памяти, не желая показываться на поверхность – но и забываться тоже не желая? Откуда ощущение опасности, предчувствие беды?..

Собственно, девчонку не следовало отпускать. Просто неохота было устраивать безобразную сцену насилия на глазах у двух идеалистов – старого и молодого. Стыдно показывать давнему другу профессиональное умение выкручивать руки… Молодой девушке, успевшей сделаться для них не чужой. Почти своей, почти родной…

Он болезненно поморщился, вспомнив, как плакал Назар. Забившись в угол, безутешно и по-детски. И как неуместны оказались жалкие попытки лекции на тему «Ведьма – тоже человек»…

А вот Юлиан – тот определенно обиделся. В конце концов, друг вправе ждать от друга помощи в трудную минуту, помощи, а не отвлеченных рассуждений. И он, Клавдий, мог-таки оказать эту помощь – рассказать Назару несколько случаев из практики, чтобы он, вчерашний влюбленный, явился к костру со своим поленцем…

Дорога повернула; Клавдий притормозил. На обочине стояла машина чугайстров – светлая, с желто-зеленой мигалкой на крыше.

Он утопил в пепельнице догоревшую сигарету и согнал с лица невольно проступившую брезгливость. Двое здоровенных мужиков паковали в пластиковый мешок нечто, недавно бывшее нявкой; третий стоял у дороги и тоже курил. Зеленый «граф» интересовал его не больше, чем на глазах редеющий туман.

Клавдий подавил желание остановиться. В конце концов, служба «Чугайстер» никогда не вмешивалась в дела Инквизиции; кем бы ни была та несчастная, останки которой сейчас складывают в мешок, прежде всего она была нявкой, ходячим трупом, существом, несущим смерть…

Его передернуло. Машина с мигалкой и люди на обочине давно остались позади, а он курил и курил, и шарил в ящичке, на ощупь разыскивая новую, от себя же припрятанную пачку.

– …Не спрашивай, по ком ползет муравей. Он ползет по тебе.

Песок был странного цвета. Ярко-желтые пятна чередовались со светло-серыми, твердая корочка, оставшаяся после реденького вчерашнего дождя, послушно ломалась под босыми ногами, и в ямках-следах хозяйничали муравьи. Смирные, черные, некусачие.

– …на тот берег?

Дюнка улыбалась.

По-видимому, все это когда-то уже с кем-то случалось. Слишком знакомо подавался под пятками теплый песок. Пахло водой и лозами.

– Как хорошо, – сказал он удивленно. – Слушай, просто здорово, а?

(Его хваленая интуиция молчала, будто глухонемая.)

Дюнка подкалывала волосы. Его всегда удивляло, как можно внятно разговаривать, держа во рту полдесятка шпилек:

– Так поплывем или нет?

На другом берегу стояли сосны. Пять высоких стволов, непонятным образом оказавшихся в царстве верболоза. По устилающей песок хвое перебежками путешествовала большая белка.

– Ты же знаешь, как я плаваю… – он задумчиво почесал кончик носа.

Дюнка хлопнула ресницами. С однокурсниками она умела быть вполне бесцеремонной, однако любая бестактность в отношениях с Клавом повергала ее в панику. Сейчас она, кажется, ухитрилась задеть его самолюбие, потому что до того берега ему явно не доплыть.

– Тогда на бублике покатаемся…

Обладателями «бублика» были трое парней на трех потертых ковриках, с тремя стреноженными мотоциклами на заднем плане. Парни пили лимонад и лениво перебрасывались какими-то игральными фишками; рядом, у самой воды, лежала и высыхала огромная камера от самосвала – частью серая, как сухой асфальт, частью черная, блестящая, будто тюлень в зверинце. Клав поднял брови – в здравом уме и трезвой памяти просить что-либо, да еще у этих ребят, было ему глубоко противно.

Но Дюнка уже шла по песку, шла прямиком к парням, и Клав увидел с невольной ревностью, как три пары мутных глаз отрываются от фишек, и в них, в глазах, загораются задевающие Клава огоньки. А Дюнка идет, в купальнике цвета змеиной чешуи, идет и несет на голове, будто кувшин, дерзкую высокую прическу…

Клав напрягся. Шутки-шутками, но если эти лбы позволят себе что-нибудь такое… Или что-нибудь, что Клав сочтет таким…

Нет, не позволят. С Дюнкой – нет. Она уже говорит о чем-то, указывает на камеру-«бублик», и в голосе ее нет ни смущения, ни вызова, ни развязности, ни страха. Дюнка умеет разговаривать хоть с овцой в загоне, хоть с волком в лесу, хоть с директором лицея господином Федулом. И, кажется, все это не составляет ей труда…

Сложнее всего ей дается общий язык с Клавом. Он патологически боится его обидеть. Она ни капельки не умеет скрыть свою привязанность, а это плохо. Это расслабляет. Женщина должна быть слегка недосягаемой…

Камера покачивалась на воде, и она перестала быть серой. Черная, как морское чудовище.

– Господин Старж, поднимитесь на палубу! Господин Старж, с нашего корабля уже убежали все крысы, вы можете спокойно лезть на капитанский мостик! Эй, господин Старж, еще секунда промедления, и команда поднимет мятеж! Эй, Клав, повесить на рее, принесите мне бутылку рома, и золото в наших сундуках! Йо-хо-хо, через глаз повязка, догоняй!..

Он всегда с опаской относился к воде, и потому взобрался на камеру раньше, чем ноги его перестали доставать до дна. Вода вокруг кипела – Дюнка била руками, дробя солнечные блики, ныряла, сверкая змеиной чешуей купальника, и у Клава захватывало дух. Дюнка любила говорить о себе, что она – морской змей. Раньше Клав не знал, что змеи бывают такие эротичные.