Сказ о Белке рыжей и царе подземном
Недолго мы во мраке скакали. Приземлился конь-огонь на пригорок – а там царство вокруг подземное лежит. Небо синее, как у нас, и по небу солнце точь-в-точь как у нас идет. Леса стоят зеленые, луга серебряные, а перед нами город широкий, а в городе том терем высокий, крыша золотом сверкает. Засмотрелась я на красоту и только потом почуяла, как Кащей мне в волосы лицом зарылся, усмехнулся, по животу меня гладить начал.
- Руки-то убери, - требую, - ишь, прижался, как к печке теплой. Не для тебя меня батюшка растил, не для тебя меня сестрица пестовала.
Он отодвинулся, чую – головой качает.
- И где, - говорит зло, - такие сорные цветы растут, сама с былинку, язык с лошадинку, колючек не счесть, самомнение с гору.
Довез он меня до терема молча – подбежали слуги, Бурку за уздцы взять пытаются, а он не дается, дичится. Царь подземный коня по холке потрепал, с него спрыгнул со мной на руках, рядом поставил. И мне все дружно кланяться начали.
- Чего спины ломите, - произнес недовольно, - не царицу я привез, чернавку новую. Авдотья! Ключница моя верная, повариха умелая!
Заорал так, что окна радужные в тереме затряслись. На крик тот на крыльцо вышла баба седая, с лицом добрым, тучная - еле в проем протиснулась. Сразу видно – повариха. Руку с черпаком к груди прижала и заохала.
- Ох, какой цыпленочек тощий, да ты ж ее, Кащеюшка, укатаешь! А волосья-то – чисто проволока золотая! А солнышко-то как ее любит! Думала, привезешь жену холеную да сисястую, а ты в кои-то веки на хорошую девушку глаз положил.
- Она, - хохочет злодей, - сама кого хочешь укатает. Не жена она мне и не будет. Долг пришла отрабатывать. Принимай в прислугу, сели к остальным чернавкам, будет на кухне тебе помогать.
- Ай-ай-ай, - покачала головой Авдотья, - какая же из нее прислуга? Ручки беленькие, кожа тонкая, она, небось, тяжелее ложки и не держала-то в жизни ничего.
Я руки за спину-то и спрятала, глаза опустила. А Полоз ее словно не слышит, по сторонам головой вертит.
- А где же, - говорит, - слуга мой верный, конюшенный? Отчего не встречает, отчего Бурку не принимает? Не пойдет конь мой в другие руки, взревнует.
Вздохнула Авдотья печально.
- Так спиной он мается, Кащей Чудинович, как уехал ты в верхний мир невесту искать, так и слег, не разгибается. Уж и в бане его парили, и отварами поили – лежит, помирает. Все конюшни, кроме Буркиного стойла, навозом завалены, кроме слуги твоего лошадки никого не подпускают, затоптать норовят.
Царь недовольно головой дернул, сам Бурку за уздцы взял и пошел к конюшням. И кто дернул меня голос подать?
- Вот, - бурчу ядовито себе под нос, - и сам злой, и тварей невинных, лошадушек, злодеями вырастил. Рядом с таким и я, даром, что сама доброта, скоро ржать, кусаться и затоптать норовить захочу. На такого и глядеть-то страшно, понятно, почему женой никто к нему идти не желает.
Далеко же отошел, а услышал. Слуги не услышали, Авдотья не услыхала – а у этого, что, вместо ушей - как у летучих мышей лопухи, за сто верст шепот чующие? Повернулся – и глаза янтарные от этой самой злости как омуты болотные черными сделались, змеиными. И страх сковал меня великий – пикнуть не могу, по спине как снегом сыпет, ноги ослабели.
- Прости, - пропищала через силу, - полоз подземный, - и рот-то себе руками зажала, взгляд невинный сделала, даже вверх куда-то посмотрела, мол, и не я это вообще сказала, голоса небесные.
Поглядел царь на меня нехорошо и к поварихе повернулся – отпустил меня ужас удушающий:
- Авдотья, - сказал, - передумал я. Посели эту говорливую в чулан под лестницей, накорми, выдай какую одежду похуже, дай лопату – пусть идет конюшни убирать, раз за тварей невинных так переживает. А ты, - обратился ко мне с усмешкою нехорошей, - помни, захочешь жизни сытой да ленивой, сама приди, ласково попроси да поцелуй подари – будешь в лучших покоях спать, в золоте-самоцветах ходить.
- Не бывать этому! – отвечаю гордо, а у самой сердце от страха сжимается, и ком в горле горький стоит.
Авдотья пуще прежнего заохала, на меня с сочувствием поглядела, головой покачала и поманила за собой.
- Чем же ты, девка, - заворчала на меня, терем обходя, - Кащеюшку нашего-то прогневила? Не видала я, чтобы так он на тех, кто в юбке, ярился. На советников своих, оно конечно, бывало, как гаркнет, кулаком по столу вдарит – терем трясется, а бабы при нем все как одна в золоте и неге, сами ласковыми кошками льнут.
- Да какая же из меня кошка, Авдотья-матушка? – ответила я, слезы сдерживая от страха пережитого.
Она остановилась, меня оглядела.
- Это да, - признала сочувственно, - мелкая, да еще и рыжая, ни спереди поглядеть, ни сзади подержаться. А он, царь наш, рыжих не любит, а любит, чтобы мягко, где надо, было. То-то я удивилась, когда тебя увидела, не похожа ты на девок его, обрадовалась уже, думала, образумился – за невестой уехал, с невестой и приехал. Хотя, может, - тут она ругнулась непонятным словом, - ему ексотики захотелось?
Я носом от слова страшного на всякий случай начала шмыгать. И спросить боязно, что это за ексотик такой – может потеха какая, а то и вовсе корм змеиный, полозам положенный?
- Ну, милая, не плачь, - сердечно сказала повариха и обняла меня. – Небось, все образуется. Не злой Кащей-то наш, гневливый только и гордый сверх меры. Видно, правда привез тебя кровать свою царскую греть - не нужны ведь нам работницы, довольно их у нас в царских хоромах, да и чернавок не счесть. Что за долг-то у тебя, девонька?
