Владимир Колосов - Вурди

«Чтоб тебя!» — мысленно выругался нелюдим. Одно дело — следить из-за кустов. Совсем другое — выслеживать лесного человека в лесу. Его и самого трясло от происходящего. Странное дело — едва рука бродяги коснулась шерсти на холке волчицы, как ладонь нелюдима ощутила и эту шерсть, и сильный жар, который волнами поднимался от тела оборотня, и даже тупую ноющую боль в раненой руке.

— Пошли, — снова повторил бродяга, и на этот раз в голосе его зазвучали властные нотки.

Волчица отпрянула на мгновение. Потом, повернув морду к бродяге, потянулась к промокшей насквозь повязке.

— Ладно, ладно. На, лизни, — услышал нелюдим, и его едва не вытошнило от отвращения. Сейчас он был даже рад, что мать его утонула, умерла, не дожила до этого страшного зрелища. Бродяга. Отец. Волчица. Вурди. Жадно слизывающий человеческую кровь язык…

Землянка бродяги оказалась совсем рядом. В глиняном откосе. У болотца. И не землянка вовсе. Что-то вроде пещеры. Укрепленной ладными бревнышками, замаскированными грудой пожухлой листвы и будто специально посаженной здесь сосенкой. Низкой, разлапистой, скрывающей своими густыми ветвями вход. Пройдешь — не заметишь. О том, что это и есть землянка, Гвирнус догадался только тогда, когда, выглянув из-за корней вросшей в откос сосны, увидел, как бродяга вдруг остановился, откинул в сторону прикрывающие вход ветви, знаками показал волчице: вот, пришли.

Та подошла к маленькой бревенчатой дверце. Обнюхала ее. Впрочем, без особого интереса. Каждое движение оборотня говорило о том, что место ему знакомо; зато в каждом же движении чувствовалось и явное нетерпение — кровь человека притягивала вурди. «А ведь не обойдется тут… одними лепешками», — в который раз с беспокойством подумал нелюдим.

Бродяга полез за пазуху.

«Ага. Остались еще».

Волчица внимательно следила за движениями руки. Будто ждала, не вытащит ли отшельник вместо заветного угощения обыкновенный осиновый кол. Потом вдруг обернулась в сторону Гвирнуса, и неприятный холодок пробежал по спине нелюдима. Слишком уж внимательно смотрела волчица. Чуть наклонив голову. Прислушиваясь. Он задержал дыхание, боясь, что она заметит идущий из носа пар. Боясь, что услышит это дыхание. Невесть чего боясь.

Однако не заметила.

Не услышала.

Чуть приоткрыла пасть, переступила с лапы на лапу. Повернулась к отшельнику, который уже протягивал ей бесформенный комок.

Осторожно, по-собачьи, взяла комок с ладони.

— Вот и ладненько, — донесся до охотника хриплый голос бродяги. «Ладненько», — мысленно не без злости повторил нелюдим.

— На-ка, лизни чуток.

Волчица потянулась носом к повязке.

— Хочешь, чтобы я снял? — Бродяга усмехнулся. — Помню, помню. Умеешь. Заговаривать-то. Рановато еще. Ты погоди. Хватит тебе уже. И лепешек хватит, — пробормотал он тише — Гвирнус едва разобрал последние слова.

Он смотрел во все глаза, вовсе не собираясь отворачиваться (как еще недавно, с Керком), а, напротив, желая увидеть все. От начала и до конца.

Однако пока ничего особенного не происходило.

Волчица проглотила угощение. Потерлась лохматой мордой о разодранный в клочья полушубок. Повернулась вкруг себя, будто искала местечко поудобнее. Нашла. Осторожно легла в рыхлый снег. Взглянула на бродягу. Тот усмехнулся:

— Вишь. Не обиделась. За щенят то бишь… Зовушечка… Моя.

Присел на корточки рядом, приобняв лохматое тело здоровой рукой. И снова Гвирнуса передернуло от отвращения. Он невольно потер рукавицей щеку. Ту самую, которой касалась заскорузлая бродяжья рука. Сплюнул, и в снегу под самым носом образовалась маленькая ледяная лунка. Перевел взгляд на волчицу…

Не волчицу — оборотня.

Во рту у Гвирнуса пересохло. Рука невольно потянулась к спрятанной в заплечном мешке фляжке…

Бродяга по-прежнему обнимал волчицу. Но было ли то, что лежало под его рукой, зверем?

Лохматое, еще волчье, но уже странно расползающееся, вытягивающееся прямо на глазах, тело волчицы билось под ладонью отшельника. Оборотень не рычал, не выл, не стонал, как некогда Керк, — напротив, даже в самом воздухе вдруг повисла необычная напряженная тишина. Стих ветер. Стихли до сих пор нет-нет да и перепархивающие с ветки на ветку птицы. Молчал бродяга. Молчало небо, лес, раскинувшееся прямо под откосом болотце. Даже Гвирнус невольно придерживал дыхание, и воздух бесшумно покидал легкие и столь же бесшумно вползал в них — холодный, безразличный к тому жару, которым была охвачена голова нелюдима… Как хотелось отвернуться, не видеть, не смотреть! Но как трудно было теперь не смотреть! Тело сковал суеверный ужас. Шея в мгновение ока затекла. Рука даже в рукавице будто срослась с древком лука. Лицо окаменело. Язык во рту вдруг распух и превратился в огромный пылающий жаром ошметок мяса. Сладковато-горький, он противно шевелился, и это было единственное, что еще могло шевелиться в этом мире. Кроме того самого. Страшного. Уже не волчьего. Уже вовсе не покрытого шерстью. Уже столь соблазнительно женственного на этом розоватом от утреннего солнца снегу…

— Ну же! Милая! Уже скоро! Сейчас!

Голос бродяги больно резанул слух нелюдима.

Но еще сильнее он подействовал на лежащего на снегу оборотня. Белесое, уже безволосое, уже почти человеческое тело вдруг рванулось из-под руки отшельника, и на мгновение нелюдиму показалось, будто все это он уже видел. Видел, как оно в мгновение ока развернулось с живота на бок, видел, как тонкие руки вдруг обвили шею бродяги и потянули его лицо на себя… Видел, как напрягся сам отшельник, еще не веря, что случилось чудо и страшного оборотня больше нет, а есть всего лишь женщина, и эта женщина вовсе не жаждет его крови, ибо жажда ее усмирена, ибо всем своим телом, всем своим дыханием, всем своим еще корчащимся в судорогах боли телом она жаждет его, его, его…

Голова отшельника вдруг сама склонилась к губам лежащей перед ним женщины, и Гвирнус вдруг почувствовал, что оцепенение спало и он, не помня себя от ужаса ли, отвращения ли к тем, лежащим на снегу в каких-то двадцати шагах от него, да, не помня себя, вставляет в лук Лаеву стрелу, натягивает тугую тетиву, слезящимися от усталости глазами выцеливает белесую, все еще покрытую, хотя и редкими, волосками спину…

— Бо-ольно! — Полувздох-полувскрик женщины заставил Гвирнуса вздрогнуть. Спина скакнула куда-то влево. «Тьфу!» Тетива выскользнула из обледеневшей рукавицы — фьють! — тонко пропела в воздухе, а стрела уже неслась невесть куда. В глубь леса. Фьють!

— Там кто-то есть! — Женщина внезапно приподнялась на локте. Повернула голову и… Их глаза встретились. Гвирнус отчетливо почувствовал это потому, как удивленно вскинулись на ее вовсе не молодом уже лице брови. Как приоткрылись подозрительно красные губы… Он торопливо юркнул за сосну. Сердце бешено стучало в груди. «Вурди. Это вурди?»