Аше Гарридо - Видимо-невидимо

— Собираюсь взорвать этот памятник. Вам бы лучше уходить отсюда, потому что я уже сейчас закончу подготовку и начну взрывать.

— Напротив! — воскликнула Матильда с неожиданным оживлением. — Дайте руку. Мы поместимся вдвоем там, на площадке. Вам неудобно обматывать — я помогу с той стороны.

— Сеньора… — начал было Видаль, но засмеялся и протянул руку. — Скиньте шаль, она будет вам мешать.

— Нет же, — возразила Матильда, разглядевшая теперь в подробностях его приготовления. — Как раз веревка скользит и съезжает, а шалью можно привязать очень удобно, чтобы эти штуки не рассыпались. Если сложить вот так…

— Действительно!

В четыре руки они быстро закончили дело. Матильда ликовала: пригодилась шаль, как нельзя более к случаю оказались ее туфли на высокой шнуровке, она снова встала рядом с ним и поддержала его дело. Что со мной, сердце моё, спрашивала она — и сердце учащало радостный пульс. А он смотрел на нее веселыми глазами, выглядывая из-за бронзовых складок, удерживал ее руки в своих, передавая концы шали, спрашивал, не боится ли она. Нет, отвечала Матильда, нет! Бесшабашное веселье захлестнуло ее. Что это, спрашивала она, и сердце билось сильнее.

Они закончили как раз к перерыву между номерами фейерверка. Совсем немного пришлось подождать. Наконец грохот стих, вспышки в небе остыли и погасли, на крыше ратуши возобновилась невидимая суета.

— Эге-гей! — закричал Видаль с постамента.

— Эге-ге-гей! — вторила ему Матильда во всю мочь тренированных легких.

— Эгей! Эгей! — Видаль размахивал подожженным шнуром.

— Как — уже? — испугалась Матильда.

— Нет, это чтобы напугать. Настоящий — потом.

— Эге-гей!

— Добрые граждане Суматохи! — крикнул Видаль, когда толпа на площади разобралась куда смотреть и кого слушать. — Спасибо вам за этот памятник, но я сейчас его к чертям разнесу на куски. Я не шучу.

Музыка оборвалась. Толпа отступала от памятника сначала медленно, затем все быстрее и быстрее. Все сложилось благополучно: памятник стоял над лестницей, на краю площади, поэтому большинство людей устремилось в противоположную сторону, а там площадь открывалась в три широкие улицы. Самые смелые и любопытные попрятались в арки и парадные.

Видаль спрыгнул вниз, затем, протянув руки, принял в них Матильду, нарочно скользнувшую губами по небритой щеке.

— Вы умеете бегать быстро? — спросил он, улыбаясь, но с серьезными глазами.

— Еще как! — воскликнула Матильда. Все тело ее мелко дрожало, дрожали пальцы и губы, но она сказала с лукавой улыбкой: — У сестер Лафлин нам будут рады. Вы любите шоколад?

Он не ответил, просто поднес горящий фитиль к другому — настоящему, ведущему к укутанным кашемировой шалью динамитным патронам. Нахлобучил на голову шляпу, подхватил куртку, взял Матильду за руку. Они вдвоем перешагнули кованую низенькую ограду и пустились бежать, не разнимая рук, в кондитерскую. Птица летела над ними с громким радостным граем.

На крыше ратуши не разобрались, что происходит, или просто не успели потушить запалы. Когда грохнул взрыв, выбивший стекла в окнах кондитерской и других заведений, помещавшихся вокруг площади, и обломки памятника, взлетев, покатились по ступеням, небо окрасилось разноцветными вспышками, следовавшими одна за другой. Разлетались причудливыми цветами, созвездиями и плюмажами яркие искры, сыпался с неба золотой дождь.

Видаль и Матильды вышли из-за стены и встали в пустом проеме окна, все еще держась за руки.

— А ты ведь мог просто убрать его… как волну. Да?

— Это было бы неправильно, — сказал Видаль. — Правильно — вот так.

И Матильда сильнее сжала его руку, соглашаясь.

Спаси меня

— Сколько же у тебя одежды, — сказал он утром. Матильда приподнялась на локте и окинула спальню удивленным взглядом.

— В самом деле!

Траурное платье цвета персидского индиго валялось на полу с нелепо раскинутыми рукавами. Вокруг и поверх него в самых драматических позах громоздились шесть крахмальных юбок, распахнутый корсет выставил напоказ льняное нутро, сорочка и кофточка словно бы прильнули друг к другу в смятении, чулки перевились с подвязками, панталоны распластались по ковру, как будто застыли в испуганном прыжке.

— Не представляю, как я с этим справился.

— Я тебе помогала, но это между прочим. Решительная победа осталась за тобой. Но ты представь, что я надела всё это на себя не далее как за час…

— И ты позволила мне на это покуситься?

Матильда засмеялась.

— Ты как будто в первый раз… — и прикусила губу. Видаль насупился.

— Как будто в первый раз видишь столько белья, — поправилась Матильда.

— Таких дам раздевать не приходилось… — и с вызовом добавил: — Видишь ли, я из простых.

Матильда прищурилась недоверчиво, но ничего не сказала, а он на нее не смотрел.

— Милый, я не дама. Я актриса, певичка, я всего лишь примадонна здешней оперы, но до сестер Лафлин мне как до неба. Хотя нет, значительно дальше. А это всё — просто куплено за деньги. Но я не дама, запомни и не называй меня так.

— Почему?

— Потому что тебе это не нравится, — снова засмеялась Матильда. — И потому что я не дама.

Видаль схватил в руки ее всю, прижал к себе и сам прижался к ней, втиснул лицо ей в волосы, сильно вдохнул ее запах.

— Ты странно пахнешь. Как будто издалека. Далеко-далеко. И это так хорошо, что ты не дама!

И Матильда засмеялась еще раз:

— О нет, мой прекрасный Видаль, лучше бы я была дамой, но об этом — еще не теперь.

— Не теперь, — согласился он и забыл об этом сразу.

А потом он снова спал, а Матильда смотрела на него, сначала — облокотившись на локоть, а потом села, подобрав под себя ноги и накинув на плечи одеяло, потому что ей стало очень холодно. Он дышал так ровно, а Матильда смотрела, а он и не тревожился под ее взглядом, спал себе и спал, так покойно, безмятежно, как будто не он всего лишь… День? Два? Совсем недавно встал против волны, а потом умер, а потом воскрес и пришел на свой праздник с динамитными патронами. Сколько же ему лет и кто он, спрашивала себя Матильда, потому что по человеческим меркам — никак не сходилось.

А потом он открыл глаза — внезапно, даже не дрогнули ресницы, не шевельнулись брови, как бывает у просыпающихся. Просто открыл глаза и посмотрел на нее пристально.

— Я вспомнил, где я тебя видел.

Гладкие волосы длинными прядями вдоль темного лица, красивого и пугающего: словно все люди сложились в нем, и оттого оно на человеческое лицо совсем не похоже. И как будто за спиной ее, в темноте, шевельнулся льдистый блеск и сверкнули длинные ледяные лезвия. И тьма там, тьма непроходимая. И холод лютый, беспредельный, невозможный в обитаемых местах.