Александр Прозоров - Повелитель снов

— А как же, Андрей Васильевич? То правитель чувашский, из Казанского ханства.

— Опять из Казанского? — зачесал в затылке Зверев. — Забавно. Интересно, кто будет следую…?

Дверь распахнулась, впустив клубы морозного воздуха. Несколько мужиков в обледенелых тулупах, с заиндевевшими бородами втащили в трапезную здоровенную белугу метра в четыре длиной, тяжело водрузили на один из столов.

— Хозяин, — поклонился один из новоприбывших. — Князя Сакульского нам не укажешь?

— Я и есть князь Андрей Сакульский.

— Долгие тебе лета, Андрей Васильевич, долгие тебе лета, — начали кланяться мужики. — Здоровья тебе и терпения. Не отступайся, князь, а мы за тебя Бога молить станем. Сами мы артельщики мордовские, а это тебе от нашей общины подарок.

— Мордва тоже под казанской рукой ходит, — не дожидаясь вопроса, сообщил с кухни хозяин.

— Я догадался, — кивнул Андрей. — Рыбку у меня не купишь, Любомир Сергеич?

Целых три дня на постоялый двор поклониться князю Сакульскому и поддержать его добрым словом, а то и предложить ратных людей приходили вотяки, черемисы, мещеряки, опять татары.[24] Жаловались на злых ханов, которые никаких законов не признают, сторонников московских бьют и русских поносят. Что набеги через земли честных людей идут — а потом по ним же русские разбойников преследуют. И те и те разоряют, жизни не дают. Что чужую веру навязывают, что с мест исконных сгоняют и женщин отбирают в гаремы. Иные же гости Москву недолюбливали — но предпочитали русских захватчиков и покой в своих домах, нежели вечные стычки, грабежи и перемены власти. Получалось, что войны хотели все: русские люди — чтобы избавиться от казанских набегов, кряшены — чтобы сохранить веру. Другие татары, многие племена, считавшиеся казанскими данниками — чтобы сместить правителей своенравных и беззаконных на тех, кто чтит порядок, кто предсказуем и следует правилам.

Единственным сторонником войны, «ястребом» в Москве оказался Зверев — вот на него-то и обрушилась волна просьб и подарков. Люди увидели наконец того, кто близок к государю и думает так же, как они.

— Забавно то, — потягивая немецкое вино, отметил для себя князь Сакульский, — что войны желает даже казанский хан Сафа-Гирей и кричит о том всем, кого видит. Все хотят войны! И только наш любимый Иоанн Васильевич вместе с Думой играют в гуманизм и миролюбие. Они готовы сгнобить до смерти половину русских и половину татар — лишь бы только между ними не случилось войны… Любомир Сергеич, там гусь мой еще не поспел?

Дверь в трапезную широко распахнулась, и в просторную горницу излишне торопливо забежали с десяток ратных людей в длинных стеганых тегиляях, в меховых шапках с опущенными ушами. А следом тяжелой походкой вошел боярин Кошкин в своей дорогой шубе, остановился посреди комнаты.

— Иван Юрьевич?! — обрадовался Андрей. — Эй, хозяин, еще кружку! Садись, испей с дороги.

— Что, допрыгался, изменник? Добаловался?

— Ты о чем, Иван Юрьевич?

— Обо всем! Хан Шиг-Алей государю нашему донес, что ты у стен московских сидишь, с людьми разными якшаешься, а больше с черемисами, вотяками и прочим воровским людом. Что сговор вы какой-то затеваете и рать для войны с Казанью тайно начали сбирать. Ты на Руси живешь, князь!!! — неожиданно с силой грохнул по столу кулаком боярин. — Здесь тебе не Польша, где каженный панок войско держит и войны, с кем хочет, затевает! Сказывал я тебе, Андрей Васильевич: уезжай. А ты… Вяжи его, ребята. Дыба простаивает.

Божья воля

В подвале со сводчатым потолком было зябко, пахло какой-то кислятиной и прогорклым жиром. Немного света проникало из узкого окошка высоко в стене, остальной давали свечи на столе, сколоченном из толстых, плохо обработанных, растрескавшихся досок, покрытых выщерблинами и разноцветными пятнами, а также два факела на стенах и две жаровни под деревянной перекладиной, вмурованной в свод. С перекладины свисали три петли, на краю стола, скрученный в кольцо, лежал кнут из бычьей кожи — согнутой в длинную «лодочку» с острыми краями. Одной стороной ударишь — только отпечаток останется. Другой — мясо до костей разрезать можно и в лохмотья превратить. Единственное, чего тут не чувствовалось, так это сырости. Странно, Андрей всегда был уверен, что все подвалы — сырые. Кат тоже не производил устрашающего впечатления. В кожаном фартуке со множеством подпалин, слегка сгорбленный и невысокий, с короткой, торчащей клочьями бородкой и перехваченными на лбу ремешком волосами, лет сорока, он больше походил на кузнечного подмастерья, нежели пыточных дел мастера. Как, кстати, и подвал для допроса «с пристрастием». В Любекском узилище Зверев побывать успел и надолго сохранил впечатления от испанского сапога, огромного набора клещей для разрывания мяса, спускания кожи, вырывания ногтей, дробления пальцев и запястьев; от деревянного «коня» с остро заточенным ребром вместо седла, от кресла с шипами, «святой девы», жарочного колеса, от воронки для заливания в глотку воды и маски для заливания кипящего масла… А здесь что? Голые стены. Нищета!

— Ты бы ферязь снял, княже, — ласково попросил кат. — Попорчу ведь. Хорошая ферязь, новая, красивая. Жалко. И косоворотку сыми. Ладная косоворотка.

— Снимай, снимай, — вытянул боярин Кошкин руки над жаровней. — Зябну я тут чего-то всегда. И летом зябну, и зимой зябну. Тебе, Андрей Васильевич, хорошо. Ты скоро холод чувствовать перестанешь.

— Хочешь, Иван Юрьевич, местами поменяемся?

— Все в руках Божьих. Може, когда и поменяемся. Но для сего тебе искренность показать в покаянии своем надобно, на вопросы все ответить по чести, с прилежанием. Тогда, может статься, не голову тебе государь отсечь повелит, а для вразумления и усмирения буйного нрава в монастырь сошлет. Изгнание тебя, вишь, не успокоило… — Дьяк вздохнул, отошел ко столу, хлопнул ладонью по доскам: — Отчего не уехал?! Отчего смуту затеваешь?!

— Какая смута? Сидел тихонько на постоялом дворе, носа наружу не казал.

— Изрядно к тебе вопросов у меня будет, Андрей Васильевич, ох, изрядно…

Усевшись на лавку, боярин поднял верхний лист из толстой пачки серой и волнистой — словно подмоченной, но потом высохшей — бумаги, отодвинул от себя на вытянутую руку, закачал головой:

— Тяжко тебе придется, княже, тяжко, с такими-то наветами от плахи откреститься. Ну сказывай, как додумался измену государю учинить?

— Ну, Иван Юрьевич, если по порядку, то дело было так. Приехал я в Москву и увидел, что бояре думские, князья знатные, дьяки и подьячие и инже многие царедворцы подарков от татарских ханов получают немерено, просто не счесть. Жируют на тех подарках, веселятся, а народ простой русский тем временем под саблями татарскими гибнет. Попытался я московскую знать на войну поднять против недруга — да все предатели, что на подарки татарские купились, накинулись на меня скопом и стали доказывать, что воевать с бандитами никак нельзя. Много вранья наговорили, много глупостей. Вроде и слова правильные: о жалости к тем, кто умереть может, о недопущении кровопролития. Да все эти слова с извращением каким-то получаются. Русских, значит, убивать можно, сколько хочется. А защищаться русским — нельзя. Потому как негуманно.