Днем с огнем (СИ) - Вран Карина

— Хелен! — вздернула носик упомянутая. — Для него так и вовсе…

Женя невозмутимо пожал плечами.

— Пусть так. Хелен Митина, прежде — Курьянова.

— Так-то зачем?.. — раздалось сбоку от него приглушенное.

— Затем, что я так сказал, — веско обронил Джо. — В свою очередь, представляю своего коллегу, Андрея.

— Очарован, — откликнулся я со своего края стола. — И талантом, и непосредственностью.

— Рад, что ты ухватил суть! — придержал за руку свою супругу Женька. — Лена — Хелен — сама непосредственность. И совершенно не умеет слышать: "Нет". Как только звучит это слово, падает штора. Закон, Покон, здравый смысл — остаются за шторой. Андрей же в последние дни отличается резкостью и горячностью. И я скажу вам сразу, обоим, что становиться промокательной бумагой между вами не намерен. Ты знаешь правила, — обратился он к супруге. — Озвучит согласие, и его кровь твоя. Ты же, АБ, вправе не согласиться. Сейчас я пройдусь до бара, закажу второй такой графин. О еде распоряжусь. Пока меня нет, вы решите свои разногласия. Осушишь его без согласия — твою участь решит семья. Тронешь ее до нападения — виски я буду пить за упокой вас двоих. Если же я вернусь и застану вас обоих живыми, выпьем за знакомство. Конфликт будет исчерпан.

— Уточнение, — подался вперед я. — Как ты узнаешь о согласии или нападении, находясь у бара?

— Мои органы чувств совершеннее твоих, — просветил меня Джо.

Поднялся из-за стола. Лена (Хелен Курьянова — серьезно?) тут же привстала.

Справедливость в простоте суждения: напавший без причины — повинен смерти — находила отклик если не в моем разумении, то у моей "паранормальщины". Вызывало вопросы другое. Джо допускал, что к его возвращению за столом будет сидеть кто-то один, и вроде как шансы стать тем одним (одной) предполагались если не равными, то что-то около. При том прозвучала полная уверенность, что с тем, кто останется, он легко справится. Возможности жены ему, полагаю, известны. А как быть с моим истинным пламенем? Вурдалак подготовился, нашел способ защититься? Или меня ни в грош не ставит?

— АБ, лосось тут достаточно хорош, чтобы до него дожить, — адресовал мне усмешку коллега.

И удалился.

Вурдалачка замерла, уперев руки в стол.

Я малость сдвинулся вместе со стулом, чтобы успеть, если что, среагировать.

Она колебалась. Я судил о том по трепету ноздрей, по шевелению губ. Будто зубам во рту тесно.

— Я по-прежнему готов быть добрым соседом, — проговорил со всем доступным в данной ситуации миролюбием.

Обедом становиться не хотелось. И за жизнь я, определенно, поборюсь, дерзни она напасть.

В животе заурчало.

Джо, зараза, раздразнил меня словами о рыбе, а я с утра не ел.

— Про талант был сарказм? — огорошила меня вопросом вурдалачка.

Я понял: сложнее финских женщин — женщины неживые. Тут к атаке готовишься, а она — про талант. Снег на голову в плюс тридцать.

— Ни капельки, — продолжал отслеживать малейшие движения брюнетки: вдруг это такая манера отвлечения? — Я это даже денежкой подтвердил, если помнишь.

— Ладно, — все напряжение из голоса Лены пропало. — Живи.

— И тебе долгой жи… существования долгого, — поправил я чуть не сорвавшуюся неуместность. — Не подтолкнешь ко мне стаканчик?

Вурдалачка потянулась, красиво и грациозно, как большая хищная кошка. Вытащила из графина-черепа (тот завершался узким длинным горлышком) пробку, плеснула жидкости в зубоскальный стакан. Аккурат по уровень, где сходились зубы.

Обошла стол, поставила передо мной питье. Не впритык подошла, на расстояние вытянутой руки. Но я-то видел, с какой скоростью ее супруг преодолевал сходное расстояние.

— А вот и наш обед! — провозгласил Джо. — Если есть еще пожелания, озвучиваем.

Пропустил вперед сияющую улыбкой официантку. Для улыбки дежурной сияния было многовато.

Вскоре на столе, кроме обещанного второго графина с виски, да третьего графина — обычного, стеклянно-прозрачного, с морсом, оказались мясные горячие закуски, холодные рыбные закуски, запеченный лосось с икорным соусом (передо мной, что радовало и вызывало слюноотделение), мясо, сочащееся неприятным свекольного цвета соком перед Женькой и его супругой.

И, если парочка на том конце стола в своих тарелках ковырялась, я ел с аппетитом и удовольствием. Потому как, если человек по-настоящему голоден (а я был), он будет утолять свой голод с чувством даже в компании кровопийц.

Позже, годы спустя, я посещал то местечко повторно. Делал такой же заказ. Но увы: или повар сменился, или кризис ударил по качеству закупаемых продуктов. Вкус оказался совершенно не тот. Не таяла на языке красная рыба. Не было легкой терпкости от пряностей и лимонного сока. Как не было и забавной посуды с черепушками. Истинное кулинарное волшебство заменил пересушенный костистый кус рыбы со вкусом пергамента, в котором ту рыбу готовили. Поэтому координат того места не скажу: в том виде, как оно мне запомнилось, оно больше не существует, хоть и остается на городской карте.

— Теперь можно и поговорить, — качнул стаканом Джо после того, как улыбчивая официантка забрала тарелки и приборы. — Как говорится: ешь с голоду, люби смолоду, говори с поводу.

Пальцы его супруги тронули воздух, как струны.

— Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались[9],  — напела она.

Я эту строку привык слышать под открытым небом, на просторе. Где нет потолков, только кроны деревьев и "тугая высь". Как оказалось, в узких четырех стенах "нижней палубы" она тоже неплохо звучит.

— Талант не пропьешь, — сказал я, намекая на янтарного цвета виски, которым не смущалась смачивать губы Лена. И только договорив, сам услыхал двусмысленность: пить, жажда, кровопийца. — Не вымучишь без него лирику, это имел ввиду.

Поправкой только хуже сделал.

— Что ты знаешь о муках? — глухо спросила певунья. — Ты был хоть раз в хосписе? Видел улыбки, за которыми прячется боль? Сам — страдал?!

— Я ничего такого не… — не договорил.

С той стороны стола с бледного лица на меня глядела тьма. Глубинная, беспросветная. Я понял, что лучше заткнуться.

— Когда девчонка, не знавшая мук, кроме мук творчества, узнает — жить ей с полгода, год при везении, — слова срывались резко, надрывно, болезненно. — Когда та, что грезила словом и песней, не может больше петь и даже говорить… Когда она выблевывает желчь и кровь, и все свои планы-надежды-мечты в белое чрево сортира. Когда болит и молит о смерти каждая клеточка тела. Вот это — муки. Бабулька, подымающаяся с койки, чтобы прошаркать через палату и поднести тебе, послеоперационной, стакан воды. Ты пишешь ей на листочке: "Спасибо", а на рассвете остывшее тело доброй бабушки вывозят в морг.

Женя молча накрыл ее руку своей.

— Жизнь сужается до записок на блокнотных листах. И до обедов — завтрак ты пропускаешь, потому что потом все равно блевать — и поисков знакомых лиц. Все ли, кто вышел в столовую прошлым днем, еще здесь? Они держатся — держишься ты. Так не настолько обидно. О тех, кто не вышел, молчат. Они не удержались — и ты не удержишься в одну из ночей. Могут позже, вскользь, упомянуть. Скажем, при поступлении новой соседки, вроде: "С чем тебя к нам? А, у девочки с койки у окна было оно же. Девочка? Третьего дня увезли".

Дрожь пробежала по беломраморной коже лица.

— Легкие — относительно легкие — прихорашиваются перед приходом родных. Прячут глаза от тяжелых, от тех, кто не в силах сменить заблеванную майку на чистую, потому что руки не поднимаются так высоко. На ночь затыкают уши: почти каждую ночь кто-то стонет, а то и кричит. Из тех, кому уже не помогают препараты. Из тех, кто вскоре не выйдет к обеду. А днем улыбаются, прячут боль. Бормочут извинения перед санитарками за испачканную уборную. Кто может, вытирает сам за собой, туалетной бумагой своими дрожащими пальцами свою же блевотину.