Гай Кей - Изабель

Она купила юбку и блузку очень рано утром, едва рассвело, на уличной ярмарке, которая только что открылась, и вернулась на кладбище. Подумала о том, может ли один из мужчин выбрать его своим первым местом назначения, но они не могли попасть сюда до восхода солнца — если только Кадел не полетит, а она запретила ему это делать.

Он не послушается (она была бы поражена, если бы он послушался), но и не захочет, чтобы его уличили в таком явном нарушении правил в этой новой игре, которую она затеяла. Он побоится ее реакции. И не зря.

Она знает их обоих очень хорошо. Глаза одного, голос другого.

Кажется, здесь никого из них нет. Конечно, она поставила защиту. Им придется найти ее, а не просто почувствовать, куда она ушла. Оба в какой-то момент времени побывали в этом месте (она помнит, что один из них занимался здесь с ней любовью), но никто из них не любит кладбищ, по разным причинам.

У них почти всегда разные причины. В этом их суть. Она сама находит здесь безмятежный покой. Безмятежность — не то, ради чего она живет, но бывают моменты, особенно сразу же после возвращения, когда ей необходимо снова приспособиться к бытию в этом мире.

С другой стороны, она не имеет ничего против, если один из них догадается и придет сюда сразу же, увидит, что замок на воротах взломан, и найдет ее отдыхающей на каменной скамье в дверном проеме церкви, за самой старой из могил. И предъявит на нее права в это ясное утро. Сразу же.

Эта картина ее возбуждает. Она может представить себе, как это делает каждый из них. Она еще не решила, которого из них ей хочется на этот раз. Ей хочется обоих, почти всегда. Для нее выбор никогда не бывает простым, какая бы душа ни скрывалась в ней. Как он может быть простым сейчас? Иногда она отказывается выбирать: они сражаются, один из них погибает, другой приходит к ней. Она прижимает ладони к его лицу. Выбор другого рода.

Но ей совсем не хочется остаться ненайденной. Увидев их при лунном свете в Антремоне, она снова все вспомнила, как бывало всегда. Все, до самого первого раза, до той определяющей ночи, когда они стали историей этого мира. Этой части света.

По правде говоря, ее волнует эта новая игра. Она все еще познает, кто она и что она на этот раз, чем отличается от прежней. Она испытывала себя изнутри всю эту ночь, определяла себя. Она — женщина, которую привлекла зеленая шаль.

Душа внутри ее, каждый раз, когда ее призывают, немного меняет ее, заставляет вести себя по-разному, и поэтому ее желания, ее потребности на протяжении двух тысяч шестисот лет могут меняться.

Мужчины никогда не меняются. Они возвращаются каждый раз такими, какими были всегда, в расцвете славы. Нет среди живых других таких мужчин, как эти двое. Как может быть иначе? Ведь они столетиями обретали глубину, узнавали все больше, становились чем-то большим? Какой мужчина, живущий семьдесят слишком быстротечных лет, может сравниться с ними?

Они всегда такие, какие есть, в своей основе, но они также каждый раз обладают чем-то большим. Они приносят ей нечто новое. Каделу потребовалось почти тысячу пятьсот лет, чтобы научиться менять облик и летать. Их история — благословение или проклятие? Она так никогда и не могла решить. Какая разница? Разве ее решение может на что-то повлиять?

Может ли оно каким-то образом изменить то, что она вышла из тени на краю деревни в ту давнюю ночь, с распущенными волосами, — на глазах у всего племени сегобриге, — держа в руках золотую чашу для мужчины, которого выбрала в мужья, и обошла круг мужчин, собравшихся там, и увидела двух чужаков? Скорее, одного чужака, его глаза.

И, увидев его, она сделала то, что сделала. Такой небольшой поступок. Чаша с водой из озера богини, протянутая одному из мужчин. Гостю на пиру ее отца. Чужеземцу с моря.

Утреннее солнце уже поднялось выше. В этом мире весна яркая и теплая. Вдоль дорожек кладбища она видела цветы, когда возвращалась назад; бледно-зеленые листья на дубах, серебристо-серые на оливах.

Здесь не росли оливы, когда эта история начиналась. Чужаки привезли их позже, из-за моря. И не только их: оливы, вино. Письменность. Прямые, широкие дороги. В конце концов, но достаточно скоро, завоевание и покорение.

Весна. Когда она возвращается, всегда весна. Белтейн, огни, кровь быка. Она снова закапывает бесполезный ключ, толкает на место валун. Она понимает, что ключ уже можно выбросить, но ей не хочется этого делать. Проходя мимо могилы, она чувствует легкую грусть. Девушка, которая умерла слишком юной.

Она идет по тихой, тенистой тропинке к воротам. Там никого нет, автомобили проносятся мимо по дороге. Она выскальзывает с кладбища, когда никого не видно, опускает защелку.

И снова выходит в этот мир.

На свету она прячет волосы под зеленой, как лес, шалью. Она могла бы отрезать их ночью, но она не любит стричь волосы. Однажды ей их отрубили топором, когда ее сожгли как ведьму. Подобные вещи случались в годы чумы, когда ужас правил миром. Таких воспоминаний у нее хватает.

Теперь ей нужно поймать такси. Она находит место, где стоит и ждет одно из них. Но когда она спрашивает у шофера, выясняется, что ей нужно ехать слишком далеко, что у нее не хватит денег, чтобы оплатить ему потраченное время. Сначала это вызывает досаду, потом забавляет. Она громко смеется.

И после того как она рассмеялась, стоя у опущенного окна на солнце, шофер передумал и согласился отвезти ее туда, куда она хочет.

Позже, во время долгой обратной дороги в Арль, он не мог сказать, почему это сделал — рискнул совершить незаконную поездку за пределы зоны действия его лицензии, потратить утро и полбака бензина на дорогу в один конец, да еще за урезанную плату, — и он даже не разговаривал с этой женщиной. Просто поглядывал на нее в свое зеркало, а она смотрела из окна на проплывающий мимо Прованс.

Он не мог сказать, почему так поступил. Но она будет еще долго сниться ему. Собственно говоря, всю оставшуюся жизнь.

Они два часа бродили по Арлю. Уличный рынок, район вокруг арены, опять обошли ее по кругу, постояли у запертого входа вместе с раздраженными туристами, которые не учли праздник в своих планах. Грег в приступе оптимизма подергал несколько калиток, но безуспешно.

Они снова обошли театр. Нед вспомнил, как беседовал здесь с Мелани два дня назад. Это было нелегко, стоять здесь и вспоминать об этом. Он смотрел на траву, на которой Мелани сидела тогда. На мгновение у Неда возникло ощущение, будто она умерла. Это его испугало.

Он ничего не сказал.

Они пошли дальше, к остаткам римского форума на центральной площади. Все было закрыто по случаю праздника. Стояла тишина. Отец и Грег выжидающе поглядывали на Неда, словно ждали, что у него над головой зажжется лампочка, или что-то в этом роде. Это могло вызвать раздражение, но он старался не позволять себе раздражаться. Что еще им остается делать?