Дэниэл Абрахам - Тень среди лета

Толстяк в заляпанной бурой одежде тряхнул головой и поклонился со смиренным изяществом.

– Виноват, – пробубнил он. – Я один во всем виноват. Я вел себя, как полный осел.

Амат схватила спутницу за руку, чтобы та молчала, и шагнула вперед, несмотря на лютую боль в ноге. Пьяный нагнулся ниже, тряся головой. Амат почти протянула руку – потрогать его и убедиться, что это не сон, что она не лежит в постели, дожидаясь завтрака.

– Хешай-тя?

Поэт поднял глаза. Они были красные и уставшие, с пожелтевшими белками. От одежды несло вином и чем-то похуже. Он долго не мог сосредоточить на ней взгляд, а потом, буквально через миг, узнал ее. Его лицо посерело.

– Я цела, Хешай-тя. Вы меня не задели. Что…

– Я вас знаю. Вы служите Дому Вилсинов. Вы… вы видели ту девушку?

– Мадж, – ответила Амат. – Ее зовут Мадж. О ней хорошо заботятся, не волнуйтесь. Нам с вами нужно поговорить. Вы не знаете всей правды. В случившемся были замешаны и другие…

– Нет! Нет, я один во всем виноват! Это моя ошибка!

На той стороне улицы хлопнули ставни и высунулось удивленное лицо. Хешай принял покаянную позу, смазанную лишь легким пошатыванием. Его губы сжались, а глаза, когда он открыл их, стали совсем черными. Он смотрел на нее так, словно она его оскорбила, и в это мгновение Амат поняла, что андат Бессемянный, несмотря на красоту и прекрасный голос, воистину произошел от этого человека.

– Я осрамился, – сказал он. Потом скупо кивнул ей с Митат и нетвердой походкой побрел прочь.

– Боги! – воскликнула Митат, провожая взглядом его широкую спину. – Кто это был?

– Поэт Сарайкета, – отозвалась Амат. Она тем временем осматривала закоулок, из которого он появился. Там было совсем тесно – не шире щели между домами, – к тому же невыметено и гадко от запаха отбросов.

– А что там? – спросила Амат.

– Не знаю.

Она замерла в нерешительности, заранее ужасаясь тому, что предстояло сделать. «Учитывая, как эта жижа пахнет, – думала она, – платье придется подрубать заново».

– Идем, – сказала она.

Найти нужную дверь оказалось нетрудно. Поэт оставил свежие неровные следы. В двери виднелся железный замок, а ставни на узких окошках были заперты изнутри. Амат, чье подогретое любопытство не давало ей хода назад, постучала в дверь и окликнула хозяев, но никто не открыл.

– Иногда мужчины снимают себе номер, чтобы не показываться в заведениях, – сказала Митат.

– Вроде этого?

– Обычно лучше, – поправилась Митат. – Ни одна из моих знакомых не пошла бы в такую дыру. Хотя, если хорошо заплатили бы…

Амат хлопнула по двери ладонью. Дерево было твердым, звонким. «Замок, – подумала она, – можно и взломать, при правильном подборе инструментов. Если есть в этом тоскливом тайнике что-то стоящее таких мер». Ее горло на миг свело нечто вроде ужаса.

– Бабушка, нам пора.

Амат приняла позу согласия, поворачиваясь к улице. К любопытству добавилось облегчение: убежище поэта осталось позади. Шагая в караульное здание, она размышляла о том, что находится за той дверью, как это может пригодиться в ее тихой войне и хочет ли она сделать тайное явным.

В летние города пришла зима. Опали последние листья, голые деревья подготовились к долгим ночам сна. По улицам молочной дымкой разлились холодные туманы. Маати стал надевать плотные одежды из шелка и чесаной шерсти, хотя и не самые теплые: даже самая злая сарайкетская стужа была мягче северной весны. Иными ночами они с Лиат бродили по улицам, обнявшись для тепла, но и тогда в воздухе редко виднелся парок от дыхания. В Патае, в школе, а потом у дая-кво – большую часть жизни Маати провел в холодном климате, но постоянная жара Сарайкета его изнежила, и теперь он ощущал холод острее, чем раньше.

Выздоровление Хешая как будто стерло из утхайемских умов память об убитом младенце. В течение следующих ужасающе коротких недель Хешай водил Маати на приемы и пиры, представлял знатным семействам и постоянно давал понять, что Лиат – желанная гостья в его доме. Хай и его приближенные остались недовольны, узнав о послаблении, которое он устроил андату, однако ничем это недовольство не выразили. Пока поэт казался здоровым и не вызывал всеобщего волнения, все было относительно хорошо.

Чайная, в которой укрылись Лиат и Маати, стояла у городской черты. Дома и улицы уходили и дальше на север вдоль берега реки, но лишь здесь старый город пророс кварталами новой застройки. «Она только на словах новая, – отметил Маати, – а на деле ровесница моему прапрадеду».

Они взяли отдельную комнатку едва шире кладовой, со столиком и скамьей, на которую оба уселись. Сквозь деревянное кружево перегородки проникали свет, музыка и аромат жаркого, а сверху висела круглая жаровня, излучая тепло, как маленькое чугунное солнце.

Лиат налила себе горячего чая, и тут же, не спросив – в чашку Маати. Он поблагодарил и поднес тонкий фарфор к губам. От поверхности поднимался густой терпкий парок, сбоку прислонилась теплая Лиат.

– Он скоро вернется, – проговорил Маати.

Лиат не сжалась, просто замерла. Он отпил чай и обжег губы. Потом не столько увидел, сколько почувствовал, как Лиат пожала плечами.

– Давай не будем об этом.

– Когда он приедет, я так больше не смогу. Я и сейчас половину времени чувствую себя так, будто кого-то убил. Когда он вернется…

– Когда он вернется, мы будем вместе, – тихо закончила Лиат. – Все трое. Я снова стану его девушкой, а ты – другом. И никто не будет одинок.

– Мне в это как-то не верится, – заметил Маати.

– Не все будет просто. Давай оставим этот разговор. Все и так случится достаточно скоро, чтобы приближать волнения.

Маати ответил согласием. Впрочем, через миг Лиат вздохнула и взяла его за руку.

– Я не хотела тебя обидеть.

– Ты и не обидела, – сказал Маати.

– Спасибо, что так говоришь.

Перед домом запела женщина или ребенок – голос был высоким, нежным и чистым. Разговоры утихли, оставляя простор для песни. Эту балладу Маати слышал уже много раз – историю о любви потерянной и обретенной, которую сочинили еще в эпоху Империи. Маати откинулся назад, прижавшись спиной к стене, и обнял Лиат за плечи. Его голова плыла от избытка чувств, половину которых он не мог назвать. Маати закрыл глаза и позволил языку древности омывать его, словно морю. Лиат вздрогнула. Когда Маати нагнулся к ней, ее лицо было красным, губы плотно сжаты, а в глазах стояли слезы.

– Пойдем домой, – сказал он, и Лиат кивнула.

Маати вынул из рукава шесть полос меди и выложил рядом на столе – чтобы расплатиться, этого хватит с лихвой. Потом они поднялись, толкнули дверь и вышли. Когда они ступили за порог, песня все еще лилась. Луна едва народилась, и улицы стояли в темноте, за исключением перекрестков, освещаемых факелами, и тех мест, где стояли печи огнедержцев. Маати с Лиат рука в руке отправились на север.