Кэтрин Валенте - Сказки сироты: В ночном саду

Мы взволнованно переглянулись, Варфоломей облизнул чёрные губы. Если она и впрямь настолько сошла с ума, что верит, будто является возрождённой Отступницей, вероятно, убить её будет милостью. Я попытался измерить глубины безумия, прошептав:

– Я знаю, что исход войны для твоей предшественницы был мучительным…

– Нет, сын мой. Не для неё – для меня. Я лежала на камнях, и солнце пожирало мою плоть. Я ворочала бесполезным обрубком языка, умоляя о пощаде. Я видела, как ваша бесценная Цвети закрывала ящик, в котором лежали мои отсечённые груди. И я слышала, как солдаты выкрикивают её фальшивое имя – Гифран! Гифран! Шлюха, предавшая своего бога ради власти. Это новое тело, но я Ранхильда, первая из носивших это имя, и я чума, которая дойдёт до мозга костей Миропомазанного города. Народы обратятся на восток, к Шадукиаму, в поисках божественных ликов; они будут с восторгом и почтением поклоняться Розовому куполу. Руины ваших порочных Башен превратятся в диковинки, которые будут показывать детям, рассказывая истории об упадке бестолковой шайки близоруких монахов и о том, как моё очистительное возмездие покончило с ними. Я не замедлю шага, даже ступая по вашим сваленным в кучу бесформенным телам и хрустящим костям… Яшна – слабоумная истекающая слюной шлюха, и я не боюсь её ручных псов.

– Тебе следует знать, – медленно проговорил Варфоломей, – что очистительное возмездие вершишь не ты, но Халиф. Он использует тебя, чтобы присвоить богатства нашего города. Отчего, по-твоему, он разместил тебя так близко к сокровищнице, амбарам и человечкам, пересчитывающим бриллианты в тёмных комнатах? Разве Шадукиам когда-нибудь был чем-то ещё, кроме банковского сейфа или тарелки, с которой ест Халиф? Коли ты и впрямь Ранхильда и обладаешь такой силой, должна знать, что винить следует Халифат и его жадность – почему бы тебе не обратить свою ярость на того, кто повёл тебя, словно маленького телёнка, прямиком к широколицему мяснику? Чем провинился Аль-а-Нур кроме того, что жил в мире и процветании, ревностно чтил своих богов, создавал в пустынном мире красоту? Но Халиф использовал тебя, точно разрисованную шлюху, нарядил в саван и твоими руками тянется к нурийскому золоту.

– Халиф – пёс на оловянном троне, который только и может, что лизать самого себя, – прошипела она. – В первый раз я была дурой, а он шептал мне на ухо, что я могу стать святой и буду купаться в сапфирах, целовал мою шею и обещал сделать Королевой небес. Теперь он полз впереди меня, когда я шла в Шадукиам, ведя его на шелковом поводке.

Сказка Черной Папессы

Я стала любовницей Халифа в шестнадцать лет – в тот первый раз, когда была Ранхильдой, и того первого Халифа, которого любила. Я пошла к нему с радостью: он был темноглазый и смуглый, от него пахло пряностями, чьи названия я не пыталась угадать. Ему нравилось, что синяки на моей коже выглядят красиво и что мои волосы имеют цвет богатства. Однажды вечером, когда его война с Южными королевствами вызвала в пустыне какофонию металлической смерти, он поцеловал родинку на моём бедре и спросил, хочу ли я стать богиней.

Я была дурочкой, и всё, что давал мой Халиф, брала с благодарным трепетом и обожанием. Он погладил мои губы и сказал, что для продолжения войны ему необходимо золото Аль-а-Нура, и что у них наметился перерыв в престолонаследии. Он набросил бы на мои плечи плащ из меха и сияющей бронзы, водрузил диадему на мою голову. Он обещал мне город – мне, проведшей детство на козьем пастбище среди унылых кустов! – и бриллиантовые башни Шадукиама, если я назову себя Папессой и присвою святость Грезящего города.

Я ничего не смыслила в политике, но ценила роскошные блюда и мягкие платья. Меня в паланкине привезли в новый дом, и моё имя пела сотня кастратов, когда я вошла под Розовый купол, сквозь листья которого солнечный свет казался розовым и огненно-красным. Разве мог Аль-а-Нур предложить что-нибудь, по красоте сравнимое с увиденным мною в тот первый день? Меня разместили в доме, что был величественнее Дворца, и я приняла свои обеты, опьянев от сладкого чёрного вина. Я ставила свою подпись на письмах с требованиями к Аль-а-Нуру, которые потом должны были написать люди Халифа, на приказах о наборе в армию и о налогах – по вечерам у меня болели руки. Я ничего не знала о городе, чьими богатствами распоряжалась, и даже о том, выполнялись ли мои приказы; лишь проводила дни среди шуршания бумаги, а ночи – с Халифом, когда он возвращался из столицы и прижимал своё лицо к моей шее.

Это продолжалось до того дня, когда я узнала, что существует другая Папесса, которая принесла некую великую жертву ради Двенадцати башен, – мне было невдомёк, что она погубила себя ради шапки и меча. Говорили, что она звала меня Отступницей, Чёрной папессой и даже отправилась вместе с войском в поход против моего нового дома. Я плакала и умоляла о встрече со своим возлюбленным, чтобы он спрятал меня от этого мстительного демона. Я ничего не знала о Папстве – просто была ребёнком, рисовавшим каракули на листах бумаги. Что со мной могло сделать чудовище, нашедшее своё предназначение и сражавшееся за обладание титулом, который я носила беззаботно, как блестящую брошку в праздничный день?

Но Халиф исчез, его хитрая игра закончилась провалом. Не в силах сражаться с армией новой Гифран и одновременно держать оборону в пустыне, он бросил меня в моём изысканном Дворце, где вместо охранников находились только кипы никому не нужных воззваний. Я уже не верю, что он всерьёз рассчитывал получить Папство, – просто был несерьёзным человеком. Я же была его игрушкой, разменной монетой. Случись мне удержать трон, тем лучше, а если бы я его потеряла, стоимость затеи не превышала затраты на скромное пиршество.

Обезумев от ужаса, я сбежала в свою приёмную, упала на колени и принялась раскачиваться из стороны в сторону, рвать на себе волосы. От каждого скрипа половицы моё сердце будто сжимал огромный кулак, и с моих губ срывались тоскливые вопли. Я не ела, а спала, сжимая в руке нож. Каждое утро на рассвете мне мерещились звуки костяных труб нурийской орды; с наступлением ночи перед моим внутренним взором вставали неизменные картины похотливых лиц – всем было известно, какие странные твари жили в Миропомазанном городе, и их уродство заполняло мои сны, рождая морщины на коже.

Когда сообщили, что армия Драги Селести – я и выговорить это могла с трудом – разместилась в дне пути от городских врат, ко мне явился мальчик. Обнаружив меня забившейся в угол за троном, он стал гладить мои волосы, словно я была его потерянной дочерью, хотя сам казался лишь ребёнком, румяным и рыжеволосым.