Далин Андреевич - Слуги Зла

Я смотрел и думал об эфемерности и хрупкости жизни, об ее подвижности, об отзывчивости на все обстоятельства изменчивого мира. На стволе ближайшего к нам дерева сидела каменная бабочка; сделанная с нечеловеческим искусством, вплоть до чешуек на яшмовых крылышках, она, тем не менее, показалась мне тяжелым надгробным памятником нежному, легчайшему существу, живущему под солнцем лишь несколько дней. Зачем ему вечное подобие, не способное не только полететь, но и пошевелиться – здесь, в пещерной темноте, разогнанной искусственным светом?

Задира закашлялся, скрывая приступ тошноты – и я почувствовал, что меня тоже тошнит. Мне вдруг перестало хватать воздуха, я ощутил приступ ужаса перед пещерами и дикое желание подняться на поверхность – какого никогда не испытывал под Теплыми Камнями. Каменная декорация давила на меня всем нестерпимым весом гор над ней. Я схватил Паука за руку, видимо, посмотрев на него настолько умоляюще, что он тут же сказал Мертвецу:

– Пойдем в жилой сектор, а? Эльфу худо.

Мертвец начал что-то отвечать, но тут перед моими глазами все поплыло и каменный лес вокруг завертелся и опрокинулся. Настала пустая темнота, которая, кажется, продлилась лишь несколько мгновений…

Я очнулся от запахов очага и сена, с которыми смешивались обычные запахи жилого сектора пещеры аршей, на обычном тюфяке, обтянутом лошадиной шкурой. Я услышал, как вокруг негромко разговаривают, как кто-то подтачивает лезвие меча, как булькает кипящая вода в котле – а открыв глаза, увидел красноватый отсвет горящего угля на потолке и тени беседующих аршей.

– …еще есть какие-то следы этой магии мерзкой, – говорил Мертвец. – Тут парням и покрепче вашего Эльфа худо становилось. Ну в обморок, конечно, не хлопались – но ваш-то, сами знаете, чуток порченый, никакой защиты у него, видать, нет…

– Как вы тут только живете?! – поражалась Шпилька. – Мне, знаешь, тоже стало нехорошо. Думала, сейчас вырвет прямо под ноги…

– Главное, – рассудительно сказал кто-то незнакомый, худой и сутулый, – непонятно, что с этим делать. Там такой зал был… живой, совершенно живой такой. Его сам мир, сами горы сделали – а мы теперь всю эту погань можем выломать, конечно, но того, что раньше было, уже не восстановим, нет…

– Ведь в деревьях, в цветах главное что? – сказал Паук. Я догадался по его позе, что он перебирает свою неизменную веревочку. – Что они живые. Живые – значит недолгие. Вся красота – цветка ли, бойца ли – в недолговечности, да? В смертности. Живое – смертно. А бессмертное, по-моему, и не жило вовсе… оно мертворожденное, как этот лес гнусный. Как лешачка.

– У лешаков считается главным шиком вырезать из камня цветок, – сказал худой. – Эти подгорные, которые помешаны на финтифлюшках из камня, в основном именно цветы и режут. Смысл тут в чем: берется самый неподходящий материал и делается именно то, что будет гаже всего выглядеть.

– А людям нравится, – сказала Шпилька. – Особенно если из золота, а камни – не самоцветы, а те, что стекло режут. Блестит. И ничего с ним не делается, хоть сто лет. В этом что-то есть, если подумать.

– В изваяниях что-то есть, – сказал Паук. – Если в них есть живое тепло… ну как сказать? Осталась тень того, кто создавал.

– В этом лесу достаточно теней, – возразил Мертвец.

– Угу, – кивнул Паук. – Эльфийская спесь. Вроде желания сделать лучше, чем настоящее. Вот тут была настоящая пещера, наверху – настоящий лес, а они и решили, что пещера – это для них грубо, а живой лес – слишком просто. И сделали этот морок. Из принципа.

Я слушал, не перебивая, и вспоминал бесконечные разговоры эльфов-художников о вечной красоте, о том, как важно оставить след, преобразовать грубую материю в нечто прекрасное, о способах извлечения сути вещей… Эльфийская спесь? Интересно, а что движет художником-человеком?

Помнится, виденные мною работы талантливых людей, презираемых творцами Пущи, гораздо менее изысканы… и далеко не бездушны.

Мои мысли прервал Задира, заметивший, что я пошевелился. Он радостно врезал мне по шее с воплем:

– Ой, Эльф очухался! Эльф, давай поболтаем, а то я сейчас засну от этих их заумных тем! Тебе же уже не плохо, да?

Я ответил ему пинком и улыбкой:

– Отчего же не позвал Шпильку поболтать?

– Да ну ее, – махнул Задира рукой. – Она с этой красоткой, Мертвецовой сестричкой пауком играют! Дорвалась до девчачьих пустяков – не оттащишь, – добавил он с ноткой обиды.

Сестричка Мертвеца – Оса – действительно, была красотка. Примерно ровесница Крысы, она гораздо тщательнее Крысы заботилась о собственной внешности. Я впервые видел аршу, выросшую не среди бойцов, а в гражданском семействе – ее друг, как сказал бы человек, муж, худой носатый арш по имени Полоз, оказался алхимиком, а сама Оса еще до войны училась у целителей. Я едва мог представить, что эта малышка сражалась вместе с братом, а потом рисовала злые руны на здешних стенах кровью эльфов, но, вероятно, у нее хватило и сил, и ненависти.

Мне захотелось нарисовать Осу, жаль, что я, увы, не силен в рисовании. Она была колоритна и необыкновенна. Ее густые жесткие рыжеватые волосы, собранные на макушке в несколько пучков, забавно топорщились в разные стороны, одежду из неизменных лошадиных шкур украшали стальные бляшки и шнуры, торчащие уши, поросшие на редкость длинной шерсткой, во многих местах прокалывали колечки из тусклого серого металла. Оранжево-желтые, слегка раскосые глаза Осы смотрели умно и весело; шрамы на смугло-зеленых щеках, складывающиеся в руны "весна" и "рассвет", выглядели на удивление органично, я даже не думал, что так бывает, и яркая полированная бусина оникса, вставленная в коротенький разрез между бровей, элегантно дополняла общую картину. Оса не показалась мне слишком уж истощенной, хоть ее зеленоватая мордашка и заострилась, заметно подчеркнув торчащие скулы; ее брат и друзья хорошо заботились о ее пище, эта самоотверженность вообще свойственна аршам. Такая негромкая, непафосная и теплая любовь – просто отдать последний кусок. Очень по-орочьи.

У Осы был паук. Услышав Задиру, я, признаться, в первый миг подумал про моего друга Паука, но паук, с которым тут играли, оказался совершенно настоящим – мохнатым подземным монстром, ростом больше ладони. Мне стало неуютно при виде этих щелкающих челюстей и растопыренных лап, кончающихся когтями, рядом с пальцами женщин-аршей – а Оса и Шпилька возились с этим гадом и искренне веселились. Так люди ласкают кошку.

– Послушай, Задира, – сказал я, превозмогая омерзение, – ты уверен, что эта нечисть не ядовита? Может, забрать гада у девочек?

На меня обернулись. Полоз широко осклабился и ткнул меня в плечо: