Коммуналка: Добрые соседи (СИ) - Лесина Екатерина

— Мне тоже. Мои родители… давно уже… — она вздохнула, признаваясь себе, что не хотела бы говорить на эту тему. — Еще после войны… отца ранили. Мать…

…мать его ждала.

Как ждала… про мать всякое говорили, пусть по малости лет Владимира ничего-то из этих разговоров не понимала. А вот бабка морщилась и говорила, что это мамка просто от неустроенности, от нехватки крепкой мужской руки, чудит да гуляет. Что вот отец вернется, и все-то пойдет иначе. Она ждала его и ожиданием своим заразила их с Викторией, будто это вот ожидание было болезнью. Или действительно было? Старый снимок в рамке и спрятанные за алой тканью кресты. Молитвы утренние.

И дневные.

Вечерние.

Стояние на коленях. Вы же не хотите, чтобы отца убили? Тогда молитесь, бейте поклоны. Вот вернется он, и все станет хорошо.

Не стало.

Он появился однажды, этот чужой плохо пахнущий мужчина с пустым рукавом. И Владимире не понятны были слезы счастья, причитания, а уж необходимость подойти, обнять этого страшного заросшего человека и вовсе вызывала отвращение.

Да и жить легче не стало.

Отец не работал. Куда его возьмут без руки-то? Да и вторая покалечена, из пяти пальцев три осталось, и те не гнутся. То ли от боли, то ли от безделья, то ли еще от чего, он начал пить. И выпивши, становился буен… он гонял мать, которая сбегала из дому, пока не сбежала совсем. Тогда он стал бить бабку, а терпела побои и улыбалась так благостно, что Владимиру выворачивало просто. И не понимала она этого вот странного извращенного счастья.

Вернулся.

Да лучше бы сгинул. Но…

Потом бабки не стало. И они с Викой стали отцу вдруг не нужны.

— Мы на окраине жили раньше, а там стали перестраивать все. Расселять. Нам и предложили комнату. Или одну тут, или две в бараке. Мы сходили посмотрели…

…и Виктория тряхнула головой, сказав:

— Тут жизни не будет.

А Владимира в кои-то веки с нею согласилась. Барак был длинен и мрачен, приземист, он походил на коровник и пах примерно так же, даже хуже, ведь коровники чистили.

— Пошли учиться… выучились. На вечернем. Сперва на хлебозаводе подрабатывали, там вот в библиотеку предложили… старуха помогла. Ведьма. Она многим помогала. И нам тоже. Теперь вот живем.

Как-то вот живут и вправду.

И, наверное, действительно лучше, чем в бараке, где куда как холоднее и пахнет перегаром. И запах этот въелся, что в людей, что в сами стены. Вот только с каждым годом, с каждым месяцем жить тяжелее. И кажется уже, что в ее, Владимиры, жизни ничего-то нового не будет, кроме опостылевшей комнатушки, где слишком тесно для двоих, и сестры с ее постоянным ворчанием.

А душе хочется праздника.

И она, как никто, понимает сбежавшую от проблем матушку. Ей самой, говоря по правде, сбежать охота. Но… с кем? Одной страшно.

— Вот такая жизнь, — вздохнула Владимира.

— Мне бы очень хотелось познакомиться с твоей сестрой.

— Знаком ведь. Видел в библиотеке, — получилось отчего-то зло, будто она, Владимира, за что-то на сестру обиделась. А это неправда.

Да, порой они ругаются.

И вообще… но кто не ругается?

— Поближе. Как… с будущей родственницей, — Мишаня остановился и серьезно спросил. — Ты ведь не откажешься выйти за меня замуж?

Слова, которых она ждала, и ждала не первый год, перебирая редких кавалеров, не из капризности, но из страха, что попадется кто-то, на папеньку похожий, произнесли вот так просто?

Не в кафе.

И не на танцплощадке.

Но вот на улице, где серо и сыро, где дома и люди, которые спешат по своим делам, а на Владимиру внимания вовсе не обращают. А ведь стоит, ждет ответа. Боится, что откажет? Она не дура. И нет, Владимира его не любит. Может, она вообще не способна к любви, но… главное ведь не это! Главное, что она понимает, как ей повезло. У нее появился шанс уехать.

Из комнатушки.

Из города этого опостылевшего. В новую жизнь, где она, Владимира, сумеет отыскать подходящее для себя местечко. И мужу своему она будет до конца дней за этот шанс благодарна. И сделает все, чтобы они были счастливы. А страсть? В книгах ей самое место.

— Конечно, — выдохнула она, силясь справиться с эмоциями, которые захлестнули.

— Ты сделала меня счастливым человеком. Но… пойми, я хочу поступить правильно. И мне важно, чтобы твоя семья меня приняла…

Примет.

Куда денется.

Пусть только попробует не принять.

Тонечка отщипнула краешек булочки.

— Устала? — заботливо осведомился Лешка. — Ты слишком много работаешь.

— Все работают, — Тонечка пожала плечами. — И моя работа мне нравится.

Лешка недоверчиво скривился.

А зря.

Тонечке работа и вправду нравилась, как нравилась она и Антонине. Дорога. Мерный перестук колес. Мир, что проплывает за окнами, и можно представлять себе его и людей, которые живут где-то там, понятия не имея ни о Тонечке, ни об Антонине.

Как в детстве.

— И платят хорошо. А в следующем году обещали на Москву поставить, — похвасталась Тонечка, Антонина же промолчала, что обещанного три года ждут, если не больше. Московское направление самое выгодное, на него желающих с избытком, и потому обещания эти — суть пустое.

Но Тонечка им верила.

Она вообще была на редкость легковерною. А еще тихой, незлобливой и не умеющей отстаивать свое. И чудо, не иначе, что ее вовсе не спихнули на какое-нибудь там Болотное. Или не чудо, но поддержка людей, о существовании которых Тонечке знать было не положено. Антонина и сама не желала.

— Премию вот выпишут. В прошлом году я ботинки себе взяла. Финские, — она вытянула ножку, показывая те самые ботинки, которые выглядели почти как новые. А что носы поцарапались, так Тонечка карандашиком царапины закрасила, весь вечер просидела, оттенок подбирая, но вышло очень даже хорошо. А сверху воском натерла.

— Но тебе разве не тяжело? — Лешка порой проявлял отвратительную настойчивость. — Целый день куда-то ехать… и люди опять же.

— Иногда попадаются неприятные пассажиры, — согласилась Тонечка. — Но обычно люди хорошие.

…и порой случается ей людям помогать.

Тонечке несложно передать в город сумку с вареньями или компотами, или вот картошки, или колбас домашних даже. Она передает честно, никогда-то по сумкам не лазит, за что и ценят ее.

И платят.

Когда деньгами, когда колбасами. Антонина же не вмешивается. Все этими передачками подрабатывают, потому и Тонечке можно: негоже выделяться.

— Ну а потом как? — Лешка не отставал.

И вот что он к работе сегодня прицепился? Главное, еще вчера ему до этой работы дела не было вот совершенно. А тут вдруг, словно спохватившись, выспрашивать стал.

Заботливый, чтоб его.

— Когда потом?

— Когда дети пойдут…

— Когда они еще пойдут, — Тонечка вздохнула препечально.

— Но ведь замуж выйдешь… тогда и пойдут.

Знает?

Вряд ли точно, скорее уж догадывается, потому и прощупывать надо.

…по телефону нужному Антонина доложилась, все подробно рассказала про этого вот ухажера, в которого Тонечка влюбилась бы по уши, если б ей, конечно, этакую глупость позволили сделать.

Ее выслушали.

Что передадут? И… пока молчали, а стало быть, игру продолжать следовало.

Тонечка вновь вздохнула, еще печальнее прежнего. И этот слегка театральный — Антонина мысленно поморщилась, давненько ей не случалось переигрывать столь бездарно, — не остался незамеченным.

— Я сказал что-то не то? — Лешка остановился. — Прости, пожалуйста… у тебя с женихом неладно? Поругались? Из-за меня?

Подмывало согласиться.

Отчего бы и нет? Версия-то хорошая: молодой ухажер разрушил жизненные планы. Вполне себе обычное явление, но что-то подсказывало, что самый легкий путь правильным не будет. А чутью Антонина верила.

— Нету никакого жениха, — шепотом призналась Тонечка и глазки в пол опустила. И покраснела густо-густо.

— В каком смысле нету?

— В обыкновенном. И не было никогда… — она позволила выкатиться из глаза слезинке, которая скользнула по щеке. Шмыгнула носом, жалобно-жалобно. — Понимаешь… я всегда одна… всю жизнь. Отца даже не знаю. Мамка говорила, что он летчик, в войну погиб, только… таких летчиков-перелетчиков… хватает. Имени и того не знала.