Денис Юрин - В когтях ястреба

Его разбудил звук, пронзительный и недолгий рев рожка, означавший, что пришло время кормежки. С трудом поборов желание спать, он открыл глаза, и мутному взору предстала все та же картина, что и вчера, позавчера… что и много-много дней назад. Темные стены подземелья, поросшие плесенью да грибком; вода, стекающая по ним с растрескавшегося потолка едва заметными глазу ручейками и образовавшая уже довольно большую лужу на полу его маленькой темницы.

Где-то возле ног стояла кастрюля с несвежими объедками, которыми его изволили потчевать хозяева. Он еще не поднимал головы и не видел своего ужина, но уже определил по запаху, из чего состоит протухшее яство. Немного человеческого и орочьего мяса, не отделенного от кожи и с мелкими фрагментами костей, обычно застревающих между зубами; гниющая зелень, собранная из-под господских столов; небольшие ломти черствого хлеба и несколько крохотных огрызков яблока. Вся эта снедь, которой добрый хозяин не накормит даже собаку, была свалена в одну старенькую, не мытую с месяц кастрюлю, слегка перемешана и залита прокисшей жидкостью грязного серого цвета, бывшей ранее или разбавленной водой сметаной, или молоком. Его обоняние уже давно стало настолько чутким, что он еще ни разу не ошибался и всегда точно определял все ингредиенты тошнотворных смесей, бывших для него единственно доступной едой.

Раньше он пытался бежать, тешил себя надеждой наперекор злодейке-судьбе вырваться на свободу и отомстить своим мучителям. В краткие промежутки между пребыванием в забытье он тщетно силился сокрушить стены темницы, но его руки были слишком слабы и хоть били изо всей силы по камням, но не причиняли им вреда. Это было весьма странно, ведь по воле иногда выводивших его из темницы хозяев он не раз одними лишь кулаками крушил твердый монолит горной породы и ломал как щепки столетние дубы. Там, под неусыпным надзором хозяев, он был непобедим и почти всесилен; здесь же, в сырой темнице, жалок и немощен, как грудное дитя.

Человек привыкает ко всему, и любая мерзость рано или поздно кажется изысканным яством. Пленник медленно поднялся, сел, поджав под себя ноги, и потянулся за едой. Хоть до сих пор он испытывал к ней отвращение, но всегда поглощал ее без остатка, а затем еще и тщательно вылизывал опустевшую кастрюлю. Ему нельзя было не есть, ведь в противном случае во время испытаний, которые хозяева устраивали почти тут же после кормежки, он почувствует голод и будет страдать. Так уже было несколько раз. Как только истощенному организму не хватало сил, в его животе быстро разгоралось адово пламя, пожирающее внутренности и причиняющее жуткие мучения. Он ел не потому, что был голоден, а чтобы потом, во время предстоящего, десятого или сотого по счету испытания, не почувствовать ту страшную, сводящую с ума боль… единственный вид боли, который он еще ощущал.

Рука Жала по привычке потянулась за зловонной кастрюлей, но так и не дотронулась до перепачканной жиром и копотью ручки. Наступил его час, ему улыбнулась удача. Уходя, принесший ужин охранник забыл запереть за собой дверь, и теперь бывший сержант наконец-то мог осуществить то, о чем мечтал дни, месяцы, а может, и долгие годы… ведь превращенный в чудовище пленник уже давно потерял счет времени.

Пошатываясь на подгибающихся под весом тела коленях и, чтобы не упасть, держась ослабевшими руками за липкие и скользкие стены темницы, Жал быстро, как только мог, пополз к выходу. Впервые за долгое время в одурманенной зельями да снадобьями голове возник страх. Солдат боялся не успеть воспользоваться ошибкой охранника, который в любой момент мог опомниться и вернуться, чтобы запереть за собой дверь. Нет ничего хуже, чем едва почуяв надежду, тут же ее потерять.

Жалу повезло, он достиг дверного проема и из последних сил открыл казавшуюся ему неимоверно тяжелой дубовую дверь. Трезво оценив свое плачевное физическое состояние, сержант призадумался, а стоит ли ему совершать побег, ведь его вскоре хватятся, а уползти далеко он вряд ли сумеет. Однако стоило лишь пленнику миновать порог, как произошло настоящее чудо: к нему вновь вернулись прежние силы.

«Видно, в стенах темницы сокрыт какой-то секрет. Хозяева сложили их из особого камня… Хотя какие они мне хозяева?! Они мои самые ненавистные враги! – подумал Жал, легко поднявшись на ноги и тут же воспарив над полом узкого, темного и такого же сырого, как и ненавистная темница, коридора, – …и сегодня наконец-то пришла ночь их смерти!»

Уже не столько ощущая стремление к свободе, сколько движимый жаждой крови, бывший сержант мгновенно превратил свое тело в бесцветную эфирную субстанцию и быстро поплыл по узкому коридору на свет одиноко мерцающего во тьме факела. Ему не надо было ни произносить молитвы, ни читать сложные заклинания, чтобы мгновенно совершить со своим телом небывалую метаморфозу. Для существа, которым он не по своей воле стал, превратиться в туман было так же естественно и просто, как для обычного человека вытянуть руку и слегка пошевелить кончиками пальцев.

Коридор темницы закончился. Просочившись сквозь замочную скважину обитой железом двери, Жал оказался в небольшом помещении, где, положив на стол голову и руки, мирно дремал широкоплечий и рослый охранник. Это был не человек, хотя издали и напоминал мужчину, только очень крупного и сильного, какими бывают лишь тяжелые латники да кузнецы. Толстая кожа с чуть зеленоватым оттенком, скуластое лицо, неестественно широкий лоб и острые зубы, обильная растительность на голове и руках… Жал уже видел с десяток, если не более, таких странных существ. В них было что-то от человека, но и что-то от орка. Хозяева называли их «шэконьэссами» или как-то похоже… Его мучители не говорили на человеческих языках, будь то мягкий филанийский или картаво-каркающий герканский, а их язык Жалу изучить не позволили.

Воин был могуч, в его спящем теле чувствовалась и завидная сила, и ловкость, и дарованная природой выносливость. Однако он был не страшен пленнику, который играючи мог расправиться и с десятком, и с сотней широкоплечих и рослых бойцов, ловко орудующих острыми саблями. К тому же хоть ненависть и клокотала внутри освободившегося существа, но обращена она была лишь на господ. Полукровки человека и орка были всего лишь слугами, почти такими же безвольными созданиями, как и он… запертый в темницу безвольный раб. Разве можно питать ненависть к мечу, вспоровшему тебе брюхо, или к стреле, даже если она и впилась тебе между ребер? На инструменты войны, какими, бесспорно, являлось оружие, нельзя злиться, к ним вообще невозможно испытывать чувства, их нужно отбирать у врагов и самим умело использовать. Что, собственно, Жал и собирался совершить.