Кэтрин Фишер - Скарабей

Хуже всего было то, что он уже встречал подобные комнаты на планах подземелий. Четыре стены, запечатанные наглухо, и что в них таится — никому не ведомо. Одни из них были помечены древними иероглифами, означающими «смертельно» или «заражено», на других стояли символы «логово» или «чудовище». Среди писцов ходили злые шутки о том, что заперто в этих комнатах, и от этих воспоминаний ему стало вдвойне тошно. У этих комнат двери захлопывались сами собой, не выпуская грабителей, стенные панели сдвигались и больше никогда не раскрывались. В таких местах незваный гость попадал в вечное заточение и медленно умирал от жажды, его мертвое тело высыхало на полу, превращалось в кости, потом рассыпалось в прах, и никто не знал, что с ним приключилось, и его душа была обречена до скончания веков странствовать по гулким подземельям.

Это была именно такая камера. И он очутился внутри нее.

Он заставил себя рассмеяться, дерзко, с вызовом. Он же Сетис, разве нет? Для начала надо куда-нибудь вскарабкаться.

Долго, очень долго он искал тот каменный карниз, на котором лежал вначале, потом ударился об него коленом и выругался, в сердцах пнул его. Взобрался на его пыльную поверхность, подтянулся как можно выше, попытался нашарить веревку, потолок, веревочную лестницу — хоть что-нибудь.

Но вокруг был только затхлый воздух, и больше ничего. Он уселся на карниз, обхватил колени руками. Вскоре поймал себя на том, что раскачивается взад-вперед, монотонно напевая что-то себе под нос. И резко оборвал пение. Сколько он уже сидит вот так? Несколько минут? Или долгие часы? Надо взять себя в руки.

Но в душе у него уже поселился опустошающий ужас. Он сам впустил его, приоткрыл некую потайную дверцу, и страх проник в него, как тень, и кожа покрылась холодным потом, и по спине поползли мурашки. Молчание повисло, как непробиваемая стена, окутывало, как мертвая завеса, сдавливало грудь. Он старался не дышать, чтобы не сломать хрупкую пелену. Звук, любой звук, пробьет в ней убийственную трещину, раскатится болью, расколет его мир на куски.

Но он — Сетис, и останется Сетисом навсегда, поэтому он поднял голову и заставил себя прошептать:

— Ты здесь?

Через мгновение пришел ответ.

«Я давно думаю — скоро ли ты вспомнишь обо мне. Обычно это происходит в самых темных местах».

В голосе звучала тень презрения. Но Сетис так обрадовался, что ему было всё равно.

— Почему, черт возьми, ты со мной не говорил? Я тут с ума схожу… — Его голос наполнил гулом замкнутое пространство, породил в нем шорох, как будто осыпалась штукатурка.

«Боги предпочитают слушать. Говорить — значит вмешиваться, а это всегда утомляет. Ты и сам справишься».

— Хорошо. — Он слез с карниза. — Расскажи мне, как отсюда выбраться.

Голос вздохнул. На один страшный миг Сетису почудилось, что ответа не будет, но потом долетел далекий шепот.

«Мой брат тревожится, ты ему нужен. Северяне зажгли факелы в его темноте. Они кричат, и гробницы отзываются шумом и страхом. Они срывают драгоценные камни с тел Архонов».

— Тогда скажи!

«Надо склониться, Сетис. Слишком уж ты горд. Прислушайся к дуновениям воздуха».

Он сделал шаг. Нога обо что-то споткнулась. Пошарив по земле, он нашел корку ржаного хлеба и горсть сухих маслин. И ни капли воды. Наверное, их оставил Креон. Больше пригодилась бы лампа.

— Это всё, что ты хотел сказать?

Но Бог уже исчез. Он уже научился улавливать этот момент, чувствовать, как в воздухе возникает пустота. Это огорчило его; он попытался разорвать хлебную корку зубами, потом пососал маслину. Наверно, Креону некогда было ждать, пока он очнется. Видимо, в подземелья проникли люди Ингельда. Он выплюнул косточку, отшвырнул хлеб в темноту, обернулся. И вдруг остановился.

У него за спиной кто-то грыз сухую корку.

У Сетиса волосы встали дыбом. Он услышал шорох, скрежет острых зубов.

Он не мог шелохнуться, затаил дыхание.

В гробнице, кроме него, кто-то был.

— Зачем ты привел ее сюда? — Ретия, подбоченившись, холодно смотрела на колдунью, а та отвечала ей столь же ледяным взглядом.

— Решил, что она может нам пригодиться, — пробормотал отец Сетиса. Он ждал, пока Телия напьется. Девочка одним глотком осушила чашку воды. Как только она вернула ему чашку, он налил себе и залпом проглотил, словно не мог больше выносить нестерпимую жажду. Потом спросил: — Где Шакал?

— Жив, — отрезала Ретия и злобно улыбнулась Манторе: — Твое колдовство потерпело неудачу.

Ведьма и глазом не моргнула.

— Даже сейчас у меня осталось еще много могущества.

Ретия обернулась к старику.

— Идите в Храм вместе со всеми. Держите ее под присмотром. Вам ничто не грозит, если…

— Всем нам грозит смертельная опасность, — со спокойной уверенностью перебила ее Мантора. — Люди Ингельда не знают жалости. Они хотят перебить вас всех.

— Они боятся слонов, — фыркнула Ретия.

— Да. Но очень скоро они поймут, что слоны сами напуганы. Боятся огня и выстрелов. И вот тогда они уничтожат всех слонов и захватят ваш священный Остров, жрица, а твои друзья со своим флотом не поспеют вовремя.

Ретия побелела от ярости, но старик видел, что у нее нет ответа, а бахвалиться впустую она не хочет. Девушка отвернулась.

— Поживем — увидим. Может быть, лучше отвести тебя к Оракулу. Тогда у нас хотя бы будет заложница. Уведите ее.

Она пошла, высоко подняв голову. Телия побежала за ней по пятам.

Отец Сетиса подтолкнул Мантору острием меча, та подняла подол платья из пыли.

— Погодите, — тихо проговорила ведьма. — Когда я стану Гласительницей, Девятеро не будут столь заносчивы.

Они торопливо прошли по террасе, поднялись по дороге. Все остальные — рабы, беженцы, остатки бойцов из Шакалова войска, дети, нищие, воришки — спешили им навстречу. Отец взял Телию за руку, помогая пробираться через людской водоворот. Наконец Ретия нырнула под сломанную перемычку каменных ворот, ведущих к Оракулу, и стала бегом подниматься по истертым до блеска ступеням. Мантора, запыхавшись, еле поспевала за ней, старик шел медленнее — у него болели ноги, и даже солнце, жарко дышавшее в потную спину, не могло растопить холодный страх, сковавший его душу, точно ледяная глыба. Он не переставал удивляться тому, что с ним происходит: через минуту он вступит в священную обитель Бога — он, мужчина, да к тому же совсем не достойный такой чести — нищий, грязный, без роду без племени. Неслыханное дело. Мир перевернулся.

Расколотая платформа и зловещая черная расселина посреди нее наполнили его душу ужасом; он никогда не думал, что на свете бывает такая темнота, такие черные клубы пыли, как те, что поднимаются из широкого зева Оракула. Его охватило желание встать на колени, коснуться лбом горячих камней, но рядом стояли девушки, Девятеро, и все они говорили, всем было страшно. Их маски высокой грудой лежали на полу.