Дмитрий Емец - Свиток желаний

Голова выкатилась в коридор и оттуда, через распахнувшуюся мистическим образом входную дверь, на лестницу. Даф едва успела схватить рюкзачок с флейтой и зажать под мышкой вырывающегося Депресняка. Ну а дальше… дальше ей ничего не оставалось, как кинуться за головой.

Голова резво прыгала по ступенькам, не жалея ни лба, ни носа. На поворотах ее большие дряблые уши звякали о перила. У Даф с ее хорошим музыкальным слухом и сложным ассоциативным рядом этот неприятный дребезжащий звук пробуждал в памяти запах склизкого минтая, который приклеивается к сковороде, и она морщилась.

Заросшие кожей веки косились на Даф, проверяли, на месте ли она, и голова вновь начинала свои футбольные прыжки. Депресняк рвался расправиться с ней, выкручивался из рук и едва не придушил себя ошейником.

Мягкая голова бодро катилась по асфальту Большой Дмитровки. Она то мелькала в толпе, то оказывалась на проезжей части, где отважно лавировала между машинами. Пару раз мягкой голове не везло, и автомобили отбрасывали ее на тротуар. Все с тем же сонливо-дебильным выражением голова ударялась о стены, разбивала витрины, окна, фонари и, отпрыгивая, вновь восстанавливала форму. Случалось, она налетала на прохожих и сбивала их с ног. Изумленные лопухоиды озирались, не понимая, что их опрокинуло. Кроме Мефодия, голову никто больше не видел.

Буслаев бежал. Лавировал в толпе. То прижимался к стенам, то выскакивал на дорогу, огибая множество лопухоидов, которые с пингвиньей важностью двигались из невнятного пункта А в другой, еще более невнятный пункт В.

У доброй трети из них отсутствовали эйдосы. Это Мефодий, у которого при появлении головы включилось истинное зрение, видел совершенно точно. И, несмотря на то, что эйдос был размером с песчинку, в груди у таких людей зияла огромная, едва ли не с кулак, дыра. У некоторых рядом с дырой можно было обнаружить игривый флажок: «Здеся был суккуб Адольфий» или «Комиссионер Мариокак лапку приложил!». Флажок этот был нематериален, для самого лопухоида незаметен, однако явно собирался остаться с ним до самой смерти.

Встречалось среди лопухоидов немало таких, эйдосы которых – хотя и имелись в наличии – заплыли жиром. Причем часто даже и у тех, кто выглядел внешне поджаро или даже спортивно. От физического состояния тела эйдосы явно никак не зависели. Свечение таких эйдосов пробивалось сквозь жир едва-едва, точно какой-то циник засунул маленькую, от елочной гирлянды, лампу в кусок свежего сала. Захлебнувшись в жиру, такие эйдосы в ближайшее время должны были погаснуть, если, конечно, цепкая лапка комиссионера не ухватит их прежде, вставив взамен кокетливый флажок: «Ку-ку от суккуба Брюши!»

А Мефодий все мчался за головой. Он бежал так давно, что мысли у него путались и там, где раньше были мысли, теперь остался один бег. Порой, выдохшись, он переходил на быстрый шаг и, устыдившись своей слабости, устыдившись, что этим предает Даф, вновь начинал бежать. «Я… иду… к тебе… на помощь, Дафна!» – повторял он, и каждое слово приходилось на выдох.

Клерки. Туристы. Толпа. Машины. Светофоры. Витрины. Синие квадраты с номерами домов. Все смешалось и вертелось, точно подброшенная карточная колода. Раза три Мефодий терял голову из вида, и тогда лишь интуиция вела его дальше.

Но и голова, ощутив, что оторвалась, замедляла свои вздорные прыжки. Потерять Мефодия не входило в ее планы, а вот вымотать, лишить сил и дыхания – почему бы и нет? Тут, пожалуй, было над чем задуматься.

Наконец голова свернула с Большой Дмитровки в невзрачный переулок и долго петляла по подворотням и дворам. А потом вдруг пошли заборы. Голова с места перемахивала их безо всякого напряжения. Мефодий же один раз измазал руки солидолом, в другой же – в ладонь ему впились колючки проволоки, которой кто-то, с любовью и заботой о человечестве, обмотал вполне благонадежный с виду заборчик.

И всякий раз, перед тем как перелезть через забор, Мефодий вынужден был перебрасывать вначале футляр с мечом, рискуя потом вообще не найти его.

«Я прям какой-то Дункан Маклауд! Тот хотя бы меч под плащиком носил… Уппа! Уф!..» – отрывочно подумал он, забираясь на очередной гараж-«ракушку», чтобы с ее крыши перемахнуть через бетонный, довольно высокий забор.

Перемахнул, на секунду завис в вязкой бесконечности мгновенного падения, которое тотчас завершилось неприятной, но все же терпимой болью в пятках. Разгружая ноги, Мефодий упал на руки, еще раз ощутив боль – на этот раз в содранной ладони. Зная, что если начнет теперь жалеть себя, то это будет надолго, Буслаев сразу вскочил, готовясь продолжать бег.

Он стоял на небольшой, огороженной глухим забором площадке. В центре помещался старый двухэтажный дом, идущий под снос. На первом этаже окна дома зияли черными провалами, однако на втором почти везде сохранились стекла. Доносившиеся с той стороны забора звуки города были смазанными и отдаленными. Здесь, у старого дома, пространство существовало уже по своим, иным законам.

Голова ждала Мефодия в десятке шагов. Она никуда уже не спешила. Нос головы вмялся и ушел в сторону, одно ухо потерялось. Скулы были смазаны и стерты. К мягкому лицу прилипли окурки и другой мусор. Способ перемещения а la Colobok явно оказался не самым надежным и экономичным в городских условиях.

Скосив на Мефодия уцелевший глаз и обнаружив, что он тут, на месте, голова с явным усилием откатилась к крыльцу двухэтажного дома и, едва коснувшись ступеней, с величайшим облегчением рассыпалась серой гниловатой трухой. Ее путь завершился.

Некоторое время Буслаев с недоумением разглядывал то, что осталось от его проводника. Труха слабо светилась, выделяя красноватую, с зеленым испаряющимся ободком энергию. Мефодий некогда слышал от Улиты, что подобная магия используется для некропревращений.

Он не знал, было ли это смертью или голова просто стала тем, чем являлась изначально, – кое-как собранным и склеенным для выполнения определенной миссии прахом, который вновь стал собой, выполнив свое жизненное предназначение.

Буслаев потрогал языком скол переднего зуба. Он постоянно, с тех пор как зуб откололся, делал это, когда требовалось успокоиться и собраться с мыслями. Что именно было тут успокаивающего – сказать сложно, однако это срабатывало, помогая ему перейти от состояния отрешенной мысли к действиям.

Мефодий не испугался, потому что внутренне – неизвестно, по какой именно причине, – был вполне готов к тому, что произойдет с головой. Готов на уровне своей внутренней, умной, пока не подвластной ему сущности. Сущности, ничему не удивлявшейся и все знавшей заранее.

Футляр открылся с легким щелчком. Открылся сам, хотя Мефодий и не думал прикасаться к нему. Из футляра дохнуло жаром. Мефодий ощутил запах паленой ткани. Бархат, на котором лежал меч, не горел и почти не дымил, а сразу темнел, истлевая от жара. Контуры черного пятна расползались, повторяя очертания меча. Меч же был не просто раскален. Он пылал так, будто секунду назад вышел из горна и теперь готовился принять тяжелые удары кузнечного молота.