Михаил Ежов - Время камней

— Лучше улетим подальше, — возразил один из беглецов, покачав головой. — Анкхели могут появиться в любой момент.

— Вот именно, — согласился Ирвин. — Пока челнок в воздухе, мы для них как на ладони. Рано или поздно они нас прикончат.

— Далеко ли эти пещеры? — спросил Зимария.

— Думаю, к вечеру доберемся.

— Направление?

— Северо-запад.

Зимария вынул из сумки карту и компас. Разложив все на лавке, сказал:

— Покажи.

Ирвин подошел и ткнул пальцем в изображение небольшой горной гряды на берегу Залива Печали.

— Надеюсь, укрытие действительно надежно? — проговорил Зимария, потерев подбородок.

— Гарантирую. Я хорошо знаю эти пещеры.

— Ладно, — Зимария хлопнул себя ладонью по колену, — летим туда. Никто не возражает?

Несколько человек пожали плечами, другие покачали головами — все понимали, что по воздуху от анкхелей не скрыться.

— Птица, — обратился Зимария к голему, — лети на северо-запад!

Челнок качнулся, слегка накренился влево, затем выровнялся, насколько это было возможно с оборванными канатами, и курс поменялся.

— Предлагаю отдохнуть, — сказал Зимария. — Выставим часовых и немного поспим. Силы нам еще понадобятся.

— Я могу подежурить, — предложит Ирвин.

— Очень хорошо, — Зимария кивнул. — Я составлю тебе компанию. Остальные ложатся спать. И не забудьте привязаться к лавкам, если не хотите выпасть.

Он подошел к Ирвину и жестом предложил ему пройти на корму, где была устроена маленькая рубка: две скамейки и ящик с компасами, картами, подзорными трубами, астролябиями и приборами, названия и назначения которых Ирвин не знал.

— Лететь долго, и стражи в любой момент могут нас догнать, — сказал Зимария тихо, чтобы остальные не слышали. — Придется смотреть в оба.

Ирвин понимающе кивнул.

— Скоро стемнеет, — сказал он, взглянув на солнце. — У нас есть фонари… или факелы?

Зимария помотал головой.

— Нет. Но даже если бы и были, мы все равно не смогли бы их зажечь из-за анкхелей. Не стоит облегчать им задачу и делать из себя легкую мишень, — он устало откинулся и оперся о борт челнока. — Когда сядем у твоих пещер, нарежем сосновых веток и запалим. Огниво есть, — Зимария похлопал по ящику. — Мы неплохо подготовились к этому путешествию. Раздобыли все, что сумели.

Они помолчали. Остальные улеглись спать, некоторых сон сморил почти сразу. Наступила тишина, нарушавшаяся только скрипом канатов и позвякиванием металлических перьев огромной птицы.

Зимария оглядел отдыхающих людей, его взгляд остановился на волшебной коробочке-маяке. Усмехнувшись, он сказал:

— Теперь эта штука бесполезна. Оба сопровождавших нас голема погибли. Отныне единственная ценность на челноке — это кольцо, — он показал Ирвину свою руку. — Если со мной что-нибудь случится, заберите его, чтобы управлять птицей. Без нее от анкхелей не скрыться.

— Хорошо, — Ирвин кивнул, — но я думаю, мы сумеем оторваться.

— Твоими бы устами… — вздохнул Зимария. — И все же следи за небом.

Они надолго замолчали, стараясь не думать о том, что становится все прохладней, а с востока медленно наползают грозовые тучи. Земля проносилась под ними, реки сменялись полями, поля — лесами, леса — озерами, но как ни красивы были пейзажи, все они оставались не тем, что искали покинувшие Маор-Агтон беглецы. Людям нужна была не свежесть зелени и не голубая прозрачность воды, а темные извилистые пещеры с запутанными ходами и многочисленными развилками, в которых можно скрыться от глаз крылатых стражей.

Часть вторая

ЯВЬ

Глава 1

Внизу проносилась земля. Сафир перестал вырываться из когтей ящера, тем более что это было опасно для жизни. Пределы Урдисабанской империи остались позади, и чудовище держало путь на север, в сторону Казантара.

Несколько раз Сафир пытался обратиться к Дьяку, но тот, видимо, не слышал его из-за хлопанья крыльев и свиста рассекаемого воздуха, а возможно, просто игнорировал призывы пленника. Сафир не сомневался, что его захватили в интересах Казантара, хоть и не понимал, какую пользу может принести похищение человека, поднявшего руку на своего императора. Ему оставалось только смириться с неудобствами и, как подобает истинному воину, положиться на судьбу и верную руку.

Сафир много размышлял о том, зачем император приказал убить его отца и мать. В чем мог провиниться лорд Маград перед Камаэлем? И если его вина была доказанной, то почему его не лишили вместе с жизнью титула, привилегий и земель? Чем объяснить то, что его наследник до последнего времени продолжал считаться представителем одного из самых уважаемых родов империи? Да и имя его отца, Каида, никогда никем не связывалось ни с чем, достойным осуждения. Мог ли Камаэль впасть в заблуждение, поверить навету, совершить ошибку? Сафир не чувствовал себя в силах разобраться во всем этом неожиданно свалившемся на него хаосе.

Он почему-то вспомнил сцену из прошлого, когда они с Нармином Армаоком и небольшим отрядом легионеров выследили и окружили предводителя мятежников Экермейской провинции, Кастрома Инлейского, шесть дней уходившего с горсткой верных людей от погони. Тогда они могли бы перебить их, но Кастром предложил поединок, и Нармин согласился.

Бой не был долгим — мятежник не мог сравниться в мастерстве с воспитанником Пажеского Корпуса, из которого со временем выходили самые высокопоставленные чиновники и командиры. Нармин убил его на четвертой минуте поединка, вспоров живот от пупка до грудины. Затем он пнул тело и вытер меч об одежду поверженного.

— Зачем ты так? — спросил Сафир, подъезжая. — Он был благородным человеком и сражался за то, во что верил.

— А я, может быть, специально, — отозвался Нармин, с готовностью обернувшись к Сафиру. — Вот так, нарочно ногой, чтобы предельно унизить. Потому что я знаю, что противник мой благороден и заслужил иного. Оттого мне и захотелось скатить его в грязь, чтобы почувствовать собственную… несправедливость. Захотелось узнать, каково это — быть неоправданно жестоким — до подлости! — Глаза его лихорадочно блестели, а губы кривились в усмешке. — Видишь, я и сам знаю, что поступил подло. И тогда, когда ногой его толкал, уже знал, да только оттого еще слаще мне было. Я и сейчас вот говорю это больше для того, чтобы в себе разобраться: зачем я это сделал? И мне до трепета, до дрожи любопытно, каково это, и что я еще почувствую, и почувствую ли. Или, может быть, сотворил я несправедливость и забуду о ней завтра же, словно и не было ничего, и в душе ни следа не останется. Нельзя же было упускать такой шанс: проверить, что человек, низость совершая, чувствует!