Ника Ракитина - ГОНИТВА

– Бедный мой. И яблочка для тебя нет, и жаль грязным задом на красу такую садиться. Но мы с тобой поладим, правда?

Мишкас фыркнул, соглашаясь.

– Куда теперь? – пухлая Франя держалась в седле мешковато, но прочно.

– К Волчьей Мамочке, – отозвался Мись. – Оставим там раненых.

Гайли про себя подивилась странному прозвищу, не вызвавшему в других ни смеха, ни недоумения. То, что гонец едет с инсургентами, обсуждению не подлежало. Даже теперь, когда Узор походил для нее на выцветший, расползающийся под пальцами ручничок с деревенского кладбища, Гайли чувствовала врага – густое облако злости и азарта песьей своры, взявшей след. Но у хутора, где девушка очнулась от зимы, свора заметалась, запуталась и остановилась.

Мирек, углядев, что Гайли придержала коня и руки расслабились на поводьях, поставил скакуна рыжей свечкой:

– Эге-ге-гей!!…

– Совсем сдурел? – Мись повертел у виска кнутовищем.

– Так нет погони. Была – да вышла. Правда, панна гонец?

Она кивнула.

Мирек, порехватывая поводья, с удовлетворением оглядел ладони.

– Лентяй за работу – мозоль за палец, – ехидно прокомментировал старший Цванцигер. Пухленькая Франя с сомнением оглянулась через плечо.

– Не сумлевайтесь, панна, – подал хриплый голос один из мужиков, – гонцы чуют.

Мирек подмигнул:

– Не обижайтесь, панна. Наша Франциска – как тот Фома неверный.

– Тот не лейтвин, кто руками не потрогает, – басом заключил Мись.

Гайли скакала, раскинув руки, откинувшись в седле, по лесной дороге; убегали по обе стороны сосны, обрамленные свежей рябиновой порослью. И было ей удивительно легко. Жаль только, что сразу, на месте, не вылечишь раненых – нельзя вмешиваться в чужой Узор, если ранен сам, болеешь или хотя бы устал. Хотя едва ли раны серьезны – в седлах крепко держались все.

– Вы из лисовчиков? – спросила Гайли Мирека, имея ввиду молодых людей, что зимой служили, занимались науками либо барственно убивали время, но – стоило первой зелени тронуть кусты и деревья – доставали оружие и уходили в лес, напоминать завоевателям, что Лейтава не сгинула.

– Что вы, панна! – Цванцигер вежливо приподнял конфедератку. – Мы загон, то бишь, отряд регулярного повстанческого войска.

Франя хмыкнула, но восторженному кузену было начхать.

– Две примерно недели тому в деревне Случ-Мильча немцы застрелили гонца. (Гайли вздрогнула, запахнувшись в плащ). Мужики пошли в топоры. И полыхнуло. Пусть знают, что мы не скоты бессловесные. Душу Богу, жизнь отчизне, честь – никому.

Юный весельчак сощурился, губы сжались.

– Тогда Франя в воскресенье вышла на костельное крыльцо.

Толстушка сперва зарделась, но тоже гордо вскинула голову.

– Я у братьев, в Дусятах, гостила. Вышла, и сказала. И мужики пошли с нами. А штуцера еще с прошлого восстания в погребах прятали.

– Ох, как мы фельдъегерскую почту взяли! Песня!

– С тех пор за нами и гоняются, – трезво завершил Мись. – Ладно, доберемся до Воли, там поглядим. Панна дальше с нами?

Гайли посмотрела на небо. Но обратилась не к Господу, а к Ужиному Королю:

"Ты учил меня милосердию. Лечить, учить, наставлять… Но если я сейчас не буду с ними, то после смерти, у райских ворот, мне будет стыдно смотреть тебе в глаза. Пан Бог, – прошептала одними губами, – спасибо тебе, что дал искупить мой грех".

Лейтава, Воля, 1831, апрель

Ворота были сняты и прислонены к низкой поленнице во дворе. Их заменяла длинная березовая жердина, которую Мирек одолел конно, а затем спешился и убрал – чтобы могли проехать девушки. Сучка с громким брехом вылезла из будки, волоча отвислые соски по земле, цепь, лязгая, поехала по проволоке, натянутой над двором. За сучкой, смешно копируя движения матери, выпал толстолапый щенок. Переваливаясь, заковылял к гонцу. Стал передними лапами на ногу. Гайли подхватила черно-белый шарик под раздутое брюшко, розовый язык немедленно прошелся по носу и щеке. Щенок восторженно заикал. Сучка ластилась к коленям, настороженно оглядываясь на остальных пришлецов и переступающие в опасной близости конские ноги.

– Звоночек… Оглохли они там, что ли? – Цванцигер заколотил в запертый ставень.

Гайли разглядывала разлапистое строение перед собой, жидкий дым, тянущий в скошенную трубу. Стены, похоже, лет сто не чинили, из-под осыпающейся штукатурки выглядывали почерневшие бревна. Крыша, наполовину крытая дранкой, наполовину соломой, светила прорехами. Ветхие крылья, где жить стало опасно, стояли заколоченные досками поперек безглазых окон. Печные трубы над ними словно промялись внутрь.

Но краснели набухающими почками над стрехой сучья старых тополей. И под гнилыми водостоками проросли и уже споро вытянулись юные березки, а за низким штакетником у порога проклюнулись сквозь прошлогоднюю листву первоцветы. И гонцу казалось, что она уже однажды здесь была.

– Спадарыня Бирута, ау?!…

Разбухшая дверь распахнулась, заставив Мирека отпрыгнуть. На крыльце воздвиглась царственного вида толстуха в венце каштановых с сединой волос, с цветастым платком, сдвинутым за плечи. Вытерла о передник большие красные ладони:

– От оглашенный!…

Подмигнув хитрым глазом, Мирек приложился к распаренной руке. Тетка вскинула подбородок. Поверх склоненной головы паныча разглядела Гайли и попятилась, ткнувшись спиной в косяк:

– Уль-ка… Сгинь!…

Гайли поставила щенка на землю. Грязными пальцами потерла звездочки над бровями.

Всем вдруг стало как-то неловко. Захотелось уйти со двора или хотя бы укрыться за конскими спинами. Громко вздохнула Франя.

– Ладно, – звучным голосом припечатала Бирутка, – проходите. Януш!! Коней в стойло…

– Да мы сами, – заторопился Мирек. – Еще наши в лесу есть. Тут как, тихо?

– Было тихо, пока ты не орал, – засопела хозяйка. – Панночка Франя, пожалте в хату. – Обдала Гайли холодом. – Ну, и ты тоже.

– Не пойму, что на нее нашло, – быстро шептала на ухо Гайли панна Цванцигер, пока они, поддерживая саквы[50], спешили за толстухой по коридору. – Они хорошие, и накормят, и спрячут. У тутошней панночки родителей в прошлый мятеж убили, а она все равно не боится. Мне бы быть такой отважной.

– А разве не Бирута хозяйка?

– Не-ет, – Франя затрепетала рыжими ресницами, – она стряпуха. А хозяйка – Волчья Мамочка.

Спросить, отчего здешнюю панну так окрестили, гонец опять не успела. Взвизгнула петлями дверь, и в глаза плескануло солнце. Соткало из пыли, повисшей в воздухе, серебристую паутину.

– Проходьте. Раненых много?