Ольга Григорьева - Ладога

– Деточка! – Горбунья вскинулась навстречу входящей Вассе. Та раскраснелась, видно, быстро бежала, торопилась. Может, спешила утешительные вести принести? Но углядел я потухшие виноватые глаза на прекрасном лице и понял – ничем не порадует вестница.

Словно упреждая вопросы и боясь услышать тот, который страшнее остальных, она быстро заговорила, обращаясь к Неулыбе:

– Ой, баба Лыба, я и не замечала раньше, как хороша наша Ладога! Шумная, веселая, будто праздник. А теперь еще краше станет. Рюрик из Новограда рабов прислал, вместо деревянного тына каменный ставят! И мастерские все те же… Даже встретилось несколько старинных знакомцев, да не узнали. Спешат, как обычно, суетятся.

Продолжая болтать без умолку, она прошла внутрь, черпнула небольшим корцем воды, припала к нему губами и пила так долго, что за это время могло пять человек напиться. Как не поперхнулась только под пристальными, прожигающими насквозь взглядами?

– Говори, деточка. – Старуха бережно отняла у нее пустой корец. – Не бойся. Что бы ни было, а неизвестность худшая мука.

Васса повернулась к Стрыю и печально сказала:

– Твою кузню не спалили, брат. Князь не позволил.

Стрый улыбнулся. Все-таки радовала новость, что не слизал огненный язык дедово да отцово наследство. Васса повернулась к нам. Посмотрела пустыми глазами куда-то поверх голов:

– Колдуна Меслав судил. Прилюдно. Лицо ему тряпками замотали, говорят, злой глаз у него. Завтра в Новый Город повезут, к Рюрику.

– Зачем? – не выдержал я.

– Варяг он. Сам признался, перед всем народом. Глупости! Ничего не было в Чужаке варяжского.

Наш он! С малолетства в Приболотье… Разве только… Нет, не из тех наша Сновидица, кто находнику честь свою девичью отдаст. Не может Чужак быть сыном варяга. А вдруг полюбила? Да и голод не тетка… А он знатен, богат, вот и отказался от ребенка, а заодно и от той, которой уже натешился…

Чужаковы глаза странные, и нрав необъяснимый, и искусство воинское – может, все это отцовский заморский дар?

А Василиса все говорила:

– Он признал, что хотел Князя убить. Сам просил смерти, говорил: чем опозоренным жить, лучше в земле лежать. А Меслав осерчал. Сказал: «Сперва ты перед всем Новым Городом покаешься да родичу своему Рюрику в глаза глянешь, а потом он сам тебя убьет иль продаст рабом в далекий Миклагард. А там долго жить не дадут, особенно коли ты варяжской крови».

Рюрик – родич Чужака?! А может, вовсе отец? Тогда все на свои места становится: и спесь ведуна, и его желание княжить, и то, что все его отца знают. Да кому ж в словенских землях неведом варяжский Сокол! Значит, варяг, уже раз от него отрекшийся, теперь его позорить и судить будет? Еще ничего, коли убьет, а если и впрямь надумает в рабы? Все я мог представить, но Чужака рабом – не мог! Это, как вольной птице, журавушке, крылья обрезать. Нет! Не быть Чужаку рабом, не ходить в железе, не кланяться в ноги отцу отринувшему, не терпеть от него позора, не стоять пред ним с покаянием!

Я думал, получится гневно, с горькой силой, а вышло жалобно:

– Спасать Чужака надо…

– Надо, – отозвался Лис, – это всем ясно, да вот как?

– Я помогу.

Васса! Чем же она помочь может? Этакий цветок хрупкий. Ей бы самой кто помог сберечься, не позволил постылому иль норовистому смять до времени.

– Сестра! Не твоя забота ихний колдун! – Стрый соскочил с полока, опустился возле Василисы на пол, поднял на нее собачьи преданные глаза. – Одумайся, сестрица!

Белкой метнулся к ним Изок. Я думал, тоже сестру умолять, чтоб одумалась, но он неожиданно грубо отпихнул Стрыя, схватил ее за руки. Глаза лихорадочно забегали по девичьему лицу:

– Правда, поможешь?

– Одурел ты от своей ненависти! – Стрый разозлился так, что у меня мурашки побежали по коже, но Изок, видать, действительно спятил. Даже не обернулся на крик брата. А из того гнев ломился, словно тесто из квашни: – Зачем тебе колдун? Думаешь, он вновь на Меслава поднимется, поможет тебе за Ладовиту поквитаться? Не будет этого!

– Молчи! – Бондарь развернулся к брату. Вместо глаз – две змеи ядовитые, а голос тихий, но такой, что захочешь, да не поспоришь. – Сколько лет ты Меславовым дружинникам мечи куешь? Долго… Так долго, что забыл уж улыбку Ладовиты, ее глаза ясные. Забыл, как плакала она, когда за Меслава отдавали… Забыл, как через год хоронили ее? Как уверяли, будто от новой, вызревшей в ней жизни умерла она, а ребеночка так никто и не увидел? Забыл… А я помню! И каждую ночь ее глаза плачущие вижу! И видеть буду, доколе Князь-убийца не прольет кровавых слез! Знаешь, о чем я думаю, брат? Не о сестре нашей, Василисе, и не о тебе, а о том, как услышит в последнюю минуту Меслав мой голос и будет тот голос ему о зачахшей в его хоромах Ладовите кричать! Так кричать, что душа застрянет меж сомкнутых Княжьих зубов и не вылетит, навсегда останется в мертвом теле! Сгниет с ним вместе!

Две женщины закричали почти одновременно. Одна охнула, испуганно прижимая ко рту тонкие ладони:

– Брат!

А другая зашлась неистовым кашлем, затрясла горбом:

– Все не простишь Князю невесту? Кхе-кхе-кхе, не смиришься, что по доброй воле она от тебя ушла?

– Молчи-и-и!

Изок вздернулся, так взвыл, что стены содрогнулись, и вдруг смолк, оседая. Старуха подковыляла к неподвижному телу, закряхтела, нагибаясь. Корявые черные пальцы нащупали жилу на шее.

– Не любит он правды. Слаб для нее. И уже Вассе:

– Подай две свечи. Да зажечь не забудь.

Василиса поспешно сунула ей в руки горящие свечки. Недолго думая, старуха задула одну и сунула чадящий огарок под нос Изоку. Едва дым от первой перестал забиваться ему в ноздри, она заменила ее другой. Изок дернулся, смешно зашевелил губами и сел. Глаза у него были бессмысленные, вряд ли он вообще помнил, о чем речь шла. Стрый поднял брата, усадил на полок, привалив спиной к стене. После шумной ссоры стало непривычно тихо. Только кряхтение Неулыбы нарушало тишину. Она же первая и заговорила:

– Странный у вас дружок. Не слыхала я раньше, чтобы Сновидицы себе в пару чужих выбирали. А я ведь во многих землях была… Изок, конечно, дурак – худое добром не обернется. И месть вовсе не так сладка, как кажется. И ты, Василиса, тоже дуреха, чем помогать собралась? Думаешь, нянька-речка тебя послушает, вынесет ладью на мель? Так супротив нее кормчие найдутся. Да те, кому сам Поренута брат. Не выйдет у тебя ничего. А я бы хотела на Рюрикова выродка взглянуть… Особливо после ваших баек…

Старуха опустила голову на грудь, как заснула. Горб замер над нею, будто желал придавить старую к земле, чтобы и шевельнуться не могла. Никого ее молчание не обмануло. Все поняли – есть у нее что-то на уме, и, притихнув, ждали, когда сама скажет. Наконец горбунья заговорила: