Антон Фарб - День Святого Никогда

Нестор замолчал и рассеянно повертел в руках очки. На лице его трудно было что-то прочесть, и Феликс, расслабившись до полной, всеобъемлющей готовности к чему угодно, терпеливо ожидал, к какому выводу придет канцлер магистрата.

— Должен признать, — медленно произнес Нестор, — что вы, герои, умеете быть чертовски убедительными. Давайте сюда вашу бумагу.

Нацепив очки, он подвинул кресло к секретеру, уселся и начал перебирать перья и чернильницы, в беспорядке валявшиеся в недрах бюро. Так и не найдя ничего подходящего, он достал из деревянного стаканчика для перьев химический карандаш, послюнил кончик и аккуратно расписался на приказе о полном и безоговорочном помиловании героя Бальтазара. Потом Нестор открыл ключиком потайное отделение, достал оттуда печать, накапал на бумагу немного расплавленного стеарина со свечи, и оттиснул в нем свой личный штамп.

— Вот и все, — сказал он. — Сейчас печать остынет…

Феликс встал и убрал стилет обратно в рукав.

— Знаете, Феликс, — проговорил Нестор, — вы преподали мне сегодня очень ценный урок. И в благодарность я хочу сделать вам маленький… где же он… черт… подарок, — закончил он, вытаскивая из бумажного вороха ничем не примечательный конверт. — Почитайте на досуге. — Он сложил приказ вдвое и, встав из кресла, вместе с конвертом передал Феликсу.

Феликс принял бумаги и, не разворачивая, убрал их в карман.

— Спасибо, — сказал он и протянул руку.

Брови Нестора удивленно поползли вверх.

— Да, собственно, всегда пожалуйста… — с усмешкой сказал он и ответил на рукопожатие.

Феликс дернул его на себя и ударил кулаком левой руки в то место, где сходятся челюсти. Нестора развернуло в каком-то пьяном пируэте, а потом он безвольно, будто марионетка с оборванными нитями, взмахнул руками и рухнул на кушетку.

Стало очень тихо. В клепсидре размеренно падали капли воды.

Феликс закинул длинные ноги Нестора на подлокотник кушетки и, ухватив его за подмышки, подтянул повыше, чтобы затылок оказался на другом подлокотнике. Голова Нестора тут же запрокинулась, и на тощей шее четко обрисовался острый кадык. Феликс вдруг поймал себя на том, что больше всего на свете ему хочется рубануть по этому кадыку ребром ладони. Он посмотрел на обмякшее и утратившее былую жесткость лицо Нестора с приоткрытым ртом и струйкой слюны на подбородке, а потом вытянул перед собой правую руку.

Она мелко дрожала.

9

Легенды гласили, что катакомбы под Столицей ведут свою историю еще от тех достопамятных траншей, которые Зигфрид вырыл на поле Гнитахейд, дабы уберечься от пламени Фафнира. Легендам верить было нельзя — на то они и легенды, чтобы врать, да и какой дракон позволит герою заниматься земляными работами у себя под носом; но и не верить легендам было нельзя — особенно здесь, в самих катакомбах, где сами стены дышали древностью…

Начальника тюрьмы они перехватили у самых дверей. Вопреки опасениям Феликса, он не стал ломаться, а бегло просмотрел приказ и направил странноватых эмиссаров господина канцлера прямиком в подземелье (верхние, надземные этажи тюрьмы — коробчатого, как бы приплюснутого кирпичного здания, расположенного поблизости от фабричных бараков — предназначались для мелких жуликов, карманных воришек, взяточников и неплатежеспособных должников; последние жили тут целыми семьями на протяжении долгих лет; а для матерых уголовников и закоренелых рецидивистов камеры отводились на этажах, обозначаемых цифрой со знаком «минус» — и чем больше ходок за решетку совершал преступник, тем глубже его упрятывали под землю, в легендарные катакомбы), сопроводив их надлежащим предписанием.

В этот поздний час вход в подземелья оберегал всего один человек: пожилой, сивоусый, но крепко сбитый мужик с землистого цвета лицом, сморщенным, как голенище старого сапога. Старый тюремщик как раз приступил к нехитрому ужину, разложив на столике старую газетку, а на ней — краюху черного хлеба и колечко домашней кровяной колбасы. Запивал он свою снедь молоком, и Феликс еще подумал, что тюремщик страдает язвой… Необходимость вставать из-за стола, обтирать жирные руки об замусоленный мундир, читать, с трудом разбирая слова и шевеля губами, предписание о немедленном освобождении из-под стражи, а потом еще и куда-то идти с этими двумя хлыщами не вызвала у седого стража подземелий особого восторга, но ослушаться предписания такой важной птицы, как сам начальник тюрьмы, старик не посмел. В одну руку он взял фонарь, в другую — колбасу, и буркнул нечто вроде «пошли, чего уж…»

Тюремщик шел впереди, небрежно прицепив фонарь к поясу, и жевал на ходу колбасу, продолжая что-то неразборчиво, но сердито бурчать, а Феликс и Патрик старались держаться за ним, осторожно спускаясь по крутой, искрошенной тысячами ног лесенке, ведущей в сырые казематы. За тюремщиком шлейфом вился запах чеснока, и от этого запаха, а также непрестанного чавканья и глухого озлобленного бормотания проводника Феликса слегка подташнивало.

Время от времени тюремщик останавливался, впивался зубами в колбасу и начинал перебирать ключи, висевшие у него на огромном железном кольце. Грохотала, отворяясь, очередная решетчатая дверь, и можно было идти дальше, стараясь не обращать внимания на гневные вопли и грязную ругань разбуженных грохотом заключенных. Потом была еще одна лестница, на сей раз — винтовая, и Феликс удивился: он полагал (или, вернее, надеялся), что Бальтазара будут держать на первом ярусе — ну не рецидивист же он в конце-то концов! Ан нет: похоже было, что Мясника тюремное начальство решило упечь на самое дно катакомб — если было оно у них, это дно… Снова громыхало ржавое железо, и выскальзывали из-под ног узенькие ступеньки, и опять тянулся вдаль узкий коридор, и тюремщик со вполне понятным злорадством будил своих постояльцев; но чем глубже спускались они во влажную темень, тем меньше раздавалось из окрестных камер криков и требований, и тем больше было жалобных стонов и лихорадочного лепета умалишенных…

«Только не Бальтазар. Он выдержит. Он и не такое выдерживал».

На минус десятом этаже пропали последние признаки жизни в камерах. Сами камеры из врезанных прямо в камень ржавых клеток превратились в настоящие гробницы, отделенные от коридора массивными деревянными дверями. Многие двери не открывали уже так давно, что они успели порасти мхом и заплестись паутиной. Мох, сероватый и похожий на пепел, покрывал и каменные стены. Кое-где во мху росли мелкие скрюченные грибы, светящиеся в темноте… Потолок становился все ниже и бугристее, и Феликс непроизвольно пригибал голову к груди, опасаясь задеть макушкой за какой-нибудь сталагмит; Патрик, изрядно вымахавший за последние полгода, шел согнувшись. По потолку и стенам ползали улитки, во множестве расплодившиеся в этой сырости…