Дмитрий Дудко - Путь к золотым дарам

   — Почему же? — возразил Манучихр. — Волею Ормазда праведный царь может обратить силу Семерых во благо.

   — Лишать людей воли — благо? — в упор взглянул на перса Вышата.

   — Люди — это те, кто следует путём Ормазда и исповедует веру Заратуштры. Полулюди — те, кто по глупому своеволию следует то путём Ормазда, то Ахримана. Злодеи же, во всех делах подобные бесам, суть полудэвы. Так разве не благом будет смирить злую волю полулюдей и полудэвов?

   — Разве Солнце отказывает в свете какой-либо части людей? Разве не все люди созданы Ормаздом-Белбогом? Стыдись, солнечный маг! — сурово произнёс волхв.

   — Значит, мы не люди, если не убиваем всех жаб, как ты? — резко спросил перса молодой дружинник.

   — У нас в Индии любят спорить о вере, но никогда вишнуит не скажет шиваиту или шиваит буддисту: «Я человек, а ты — нет», — сказал Вишвамитра.

Манучихр развёл руками:

   — Я всего лишь повторил то, что Дух Разума сказал некоему мудрецу о трёх видах людей — заметьте, людей. Возможно, Дух выразился излишне резко...

   — Или же тот мудрец был вовсе не мудр и говорил с духом не разума, а... чего-то иного, — сказал Хилиарх.

Взгляды всех споривших обратились к царю росов. А тот, подбросив хвороста в костёр, произнёс спокойно, но твёрдо:

   — Царём меня избрало собрание двух племён. И были там всякие люди, праведные и грешные. Как же я могу делить их на людей и полулюдей? Они позволили мне судить и казнить их, но не лишать разума и воли. Иначе я уподоблюсь тем бактрийским ворам, что одурманивают людей терьяком и бангом[43], а потом грабят их.

Молчавший до сих пор Шишок почесал затылок и заговорил:

   — Что-то не возьму в толк: воины Солнца мы или тати могильные, вроде того зихского царя? Не нами в могилу положено, не нам и брать, разве только сами боги велят. А если они там что и берегут, так, верно, для здешней земли, а не для нас, пришельцев. Да и что это мы: в гости собрались, а уже хозяйскую посуду делим?

Все одобрительно засмеялись: леший, а лучше мудрецов рассудил.

Утром Вышата незаметно для остальных сказал Ардагасту:

   — Кажется, понял я, зачем Левию эта гробница. Сокровищ не тронем и другим не дадим, но чашу эту семибесову надо будет разрубить.

   — Секирой Богов?

   — Да. Чёрный небесный металл — это железо, что с неба падает. Из такого Секира и выкована.

На седьмой день к вечеру путники достигли неширокой речки Айрюс. Над берегом её цепочкой тянулись высокие курганы. Вышата остановил коня:

   — Здесь и было главное кочевье царских скифов. Вон тот курган, самый большой, — великого царя Мадая, сына Партатуа. Доходил он с набегами до самого Египта, воевал в Палестине, и в Вавилонии, и в Мидии. Всех бил и грабил, и все с ним союза искали. Но одно хорошее и славное дело сделал: взял Ниневию — Город Крови, сокрушил проклятое людьми и богами царство Ассирийское. Нужно почтить его жертвой. Ведь вместе с ним воевал твой, Ардагаст, предок — Лют Велимирич, первый царь сколотов-пахарей.

Баранов для жертвы купили в соседнем меотском ауле Келермес. Жертву приносили вместе Вышата и Манучихр. Поминали по-воински: со скачками и поединками. Когда росы собирались уже спешиться и приступить к пиру, склон кургана вдруг расступился, и оттуда выехал богатырски сложенный всадник на могучем чёрном коне. Его длинные тёмные волосы и борода не поредели от возраста, даже не поседели до конца. Чёрные глаза смотрели устало, но всё ещё властно и грозно.

Всадник был одет во всё красное. На груди сияла золотая пектораль с изображением древа жизни, окружённого всевозможными крылатыми чудищами — львами, грифонами, людьми-быками. Такие же замысловатые чудища украшали золотые ножны меча. На седеющих волосах блестела золотая диадема с подвесками, увенчанная надо лбом головой грифона, хищно разинувшего клюв.

Ардагаст поднял руку:

   — Здравствуй, Мадай, великий царь скифов! Я, Ардагаст, царь росов, приветствую тебя!

   — Здравствуй, сармат! Клянусь Папаем, ты со своими воинами славно угостил и потешил меня... Да, мало кто помнит грозного Мадая. Скифы в Таврике ещё поминают меня. Поминают и меоты — боятся, чтобы не наслал чего. А сарматам я и вовсе не нужен... кроме вас, росов.

   — Я сармат лишь по матери. А по отцу — потомок Люта, царя сколотов-пахарей.

Улыбка озарила суровое лицо Мадая.

   — Так ты потомок Люта-Львёнка? Славный был воин, хоть и совсем молодой. Это он пробрался в Ниневию и вместе с городскими рабами захватил восточные ворота. Ты, верно, тоже идёшь на юг? За богатой добычей, к черноглазым красавицам, каменным дворцам и роскошным садам?

   — Там я уже был. И на Востоке тоже. Там красавицу нашёл — вот она, Ларишка, моя царица, храбрее многих мужей. А вернулся на Днепр-Славутич. В дальние страны хорошо ходить, если есть куда возвращаться.

   — Правильно сделал, потомок Львёнка! Он вот тоже после Ниневии вернулся к себе и стал царём. Это я, дурак, двадцать восемь лет пропадал на юге, тешился всем, что там может усладить мужчину и воина. Вина, яства, бабы, музыка... Слава, власть! Все дрожали передо мной: фараон Нехо, Набупаласар вавилонский, Киаксар-мидянин. Пока мерзавец Киаксар не заманил меня со всеми царями и князьями на пир, где их перебили, пьяных. Я тогда вырвался, с трудом увёл орду на север. И узнал, что наши кочевья — в руках рабов и детей, прижитых ими со шлюхами хозяйками. Мы бились с рабами на киммерийском валу — там теперь западная граница Боспора...

   — Правда ли, о царь, что вы одолели рабов одними плетьми? — вмешался Хилиарх.

   — Такое могли придумать только вы, греки! Никто — ни ассирийцы, ни мидяне — не бился с нами так отчаянно, как эти рабы и их ублюдки. Нет, я навёл порядок в Скифии. И Львёнок со своими пахарями подчинился мне. Но никто не звал меня, как его, Солнце-Царём, Колаксаем. Не знаю, кто ему сковал эти золотые дары — Небесный Кузнец или мастер-урарт?

   — Чтобы зваться Солнце-Царём, нужно творить угодное Солнцу. Скажи, о царь, воевал ли ты ради славы, добычи и иных тленных благ или во имя светлых богов? — спросил Вишвамитра.

Мадай непонимающе взглянул на него:

   — Я приносил щедрые жертвы Ортагну, Артимпасе, Гойтосиру — всем богам, кому угодна война. Разве я прогневил их трусостью или жалостью к врагам?

   — Светлым богам и справедливейшему из них — Солнцу — угодна не всякая война, но лишь та, что ведётся во имя справедливости. Думал ли ты тогда под Ниневией о крестьянах и рабах, стонущих под бичами ассирийцев, о племенах, угнанных в неволю?

   — Какое мне было дело до этих трусов, ползавших в грязи перед любым царём?