Наталья Соболева - Пламя и пепел

— Я только хочу, чтобы ты поняла, как все было… страшно.

Было б лучше, если б я это помнила, хмыкнула я про себя.

— Я сомневаюсь в этом, — снова выдал он непрошенный ответ, — Мне все же кажется, что и я не смогу рассказать ту историю так, чтобы ты все поняла — и могла действительно поверить. Наверное, будет лучше, если ты увидишь все сама.

Он сделал легкое движение пальцами, и впереди возник белый шарик, неуловимым образом превратившийся в тонкий луч света. Вроде бы здесь и не могло уже быть больше света — вокруг и так были сияющие облака, но этот луч оказался обжигающе, почти нестерпимо ярким даже по сравнению с ними. Повернувшись вокруг своей оси, луч теперь освещал меня саму, словно я была на сцене, под светом софитов. Ощущение было не из самых приятных. Я удивленно подняла брови, но Гамаюн лишь кивнул, не сводя с меня серьезного, немного грустного взгляда — мол, все так и должно быть. Протяжно выдохнув, я нехотя кивнула в ответ и стала ждать.

Даже здесь, в этом месте без времени и пространства, я почувствовала, как от волнения у меня похолодели пальцы. Это было первое свидание с моим забытым прошлым. И не самый обыкновенный день — а что-то, из-за чего меня вовсе отлучили от собственной памяти — уж верно, должны были быть действительно весомые причины и безвыходное положение, чтобы действовать так жестко. То есть, я натворила что-то серьезное.

То, что было потом, когда луч засветился картинками, я не видела — скорее чувствовала, словно образы транслировались прямо в мое сознание, обходя органы чувств. Чем-то это было похоже на те видения, что меня вынуждали смотреть в пещере мои похитители. Странная параллель с темными — и ведь уже не первая. Не было радужных облаков и разговорчивого собеседника — вокруг был совершенно другой мир.

Резко ревели клаксонами машины, а рядом мерно двигались конки. Из покосившихся дубовых дверей со следами удара шашкой неслась громкая музыка — чувственный саксофон, переливчатые трели фортепиано, ударные. Настоящие, живые инструменты, конечно же — благословенное время до изобретения магнитофона. Здесь эта музыка была редкой, почти под запретом, как и многое другое — и именно поэтому мы были здесь.

Мы пришли пешком и теперь переходили улицу — тогда она казалась запруженной, а любой современный человек назвал бы ее полупустой. Я снова видела себя со стороны, но в этот раз, кажется, все было спокойно, не происходило никаких катастроф — я была обычной девушкой. Внешность, конечно, была совсем другой, насколько можно было судить со спины — гладкие рыжеватые волосы, стриженные под каре, платье из плотной ткани, шляпка с обдерганным пером. В Америке это десятилетие было временем блеска в глаза, прожигания жизни — здесь это настроение вынуждено было подстраиваться под суровую реальность голода, послереволюционной разрухи и террора. Таков был век джаза в молодом, окровавленном Советском Союзе.

Мы смеялись на голодный желудок, мы были счастливы. Мог ли этот человек рядом со мной быть тем, кто, по словам бога, заставил меня забыть о своем долге и совершить нечто ужасное? На первый взгляд было абсолютно не похоже.

Я-наблюдатель обратила, наконец, внимание на своего спутника. Достаточно высокий и плечистый, в потертом драповом пальто, он галантно, но чуть неловко держал меня под руку — словно никогда прежде этого не делал. Мы почти бегом вошли в двери зала, где был джазовый концерт — на который мы безбожно опаздывали. Похоже, джаз я любила во все времена.

Но, как не жаль, теперешней мне было не до музыки. Стараясь не отвлекаться на зовущие, дышащие энергией звуки, я прислушивалась к тому, о чем думала здешняя я. Почему-то я даже не сомневалась, что это получится — и через несколько секунд действительно уловила нестройный поток мыслей, чувств и впечатлений. Если оставить в стороне наслаждение от концерта, то все мои мысли были о нем. Где-то стороной проходили заботы о продуктовых карточках, необходимости чем-то натопить огромную квартиру, приютившую под высокими потолками около двадцати человек, мужчин и женщин, семейных и одиноких. Я делила свою комнату с немолодой вдовой — но все это сейчас едва можно было различить в мыслях. Я была влюблена, и в сладостных волнах этого чувства полностью растворялось все остальное.

Его звали Олег. У него были грубые, намозоленные ладони, но я была влюблена в них, словно это были мягкие руки пианиста — а быть может, даже больше, чем могла бы любить нежные пальцы музыканта. На лбу и вокруг глаз у него, несмотря на молодость, уже были глубокие морщины, но они только добавляли решительности, силы его взгляду — которых и так было не занимать.

Все здесь были людьми вдохновленными — и далеко не только музыкой. Каждый чувствовал, какую силу дарит сознание того, что ты держишь собственную жизнь и будущее страны в своих руках — силу и ответственность. Мне тогдашней казалось, что не может быть здесь упивающихся этой силой, пьяных от необъятного простора для деятельности в этой огромной стране, в одночасье ставшей словно бы чистым листом для «красных». Наверное, это все же было удивительно, учитывая, что тогда-то в моем распоряжении все-таки были сотни прожитых лет, которых я, живущая в этом смутном столетии, оказывается, совсем скоро должна была лишиться…

Он держал мою руку в своей широкой ладони, и я забывала о том, что не была в полной мере человеком. Кого удивит то, как парит над землей влюбленный, как все кажется ему совсем другим, словно подсвеченным внутренним, необъяснимым сиянием? Меня удивляло все это, и в первый раз мне хотелось оставаться просто человеком, девушкой. Но, боже, как все это похоже на мои сегодняшние чувства к Этьену Дюруа! Сама себе я показалась двуличной — как могла я испытывать эти чувства к другому человеку?

…Но ведь я совсем не помнила Олега, я теперь узнавала заново все, что мне было дорого в нем, что так привязало нас друг к другу. Да и где он теперь, в наше время? Наверное, уже умер — а если и нет, то стал совсем древним и не помнит меня, если вообще может еще что-то вспомнить… Теперь та сцена, которую я незримо наблюдала, начала отдавать горечью.

Концерт закончился, и мы, не размыкая рук, вышли на улицу. Вокруг было совсем темно, фонари не горели. Холодный ветер пронизывал, а изголодавшееся тело быстрее поддавалось стылым порывам, но мы смеялись — смеялись и бегом бежали по узкому тротуару вдоль длинного дома. Нужно было поскорее добраться домой. Как бы нам ни хотелось еще задержаться, погулять или посидеть за разговором где-нибудь в парке, мы знали — с наступлением темноты на улицах становится небезопасно, а завтра, к тому же, нужно было рано вставать.