Александр Бушков - Анастасия (сборник)

— А Геракл?

— Те же причины, — сказал Агамемнон. — Он проповедовал дурацкие идеи и мешал не только нам, но и Зевсу. Так что Зевс ничуть не рассердился на нас за убийство любимого сына. Мой милый малыш, речь идет о мире, где не действуют родственные и иные отношения, к которым ты привык, вот и все, что я могу тебе сказать.

Майон ощутил смертную тоску. Он еще мог бы что–то оправдать и понять, зайди речь о яростном кипении нечеловеческих страстей, возвышенного гнева. Но все было неизмеримо мельче, проще, примитивнее, золотое сияние растаяло, остались убогая логика разбойника с большой дороги и скучный торгашеский расчет, лишь перенесенные несколькими этажами выше.

— И ты ни о чем не жалеешь? — спросил Майон.

— Я же тебе объяснил: нет места скорби и сожалению. Все умиротворены и покойны.

— Ты не ответил по существу, Агамемнон.

Голос Агамемнона стал еще тише:

— Мальчишка… Почти все мы здесь, но Нестора здесь нет. Многомудрый поставит все на места и заткнет орущие глотки, он укроет все следы, и мы останемся в глазах потомков незапятнанными героями. Вам не победить… не победить… не…

Простирая руки в бессильной ярости, он уплывал к воротам, как уносимый ветром клок тумана, его голос слабел, проклятия становились все тише, и наконец он растворился в ленивом шевелении густой мглы.

— Как видишь, Аид, — сказал Майон, — мертвым далеко не безразлично, что говорят о них живые и что станут говорить потомки.

— Что мне до того? — отмахнулся Аид. — Так ты отказываешься от воды из Леты?

— Я не испытываю жажды.

— Ты шутник, право… У меня есть предложение к тебе. — Он положил на плечо Майону вялую, словно бы бескостную руку. — Ты бы мог способствовать распространению счастья на земле.

— Каким образом?

— Вода, — сказал Аид, — вода из Леты. Ты можешь унести один–два меха с водой и подливать там, наверху, в ту, что пьют люди. Всего капля на бочку — и сотня людей облагодетельствована. Постепенно прекратятся войны, сгинут плутни и несчастья, на землю вернется Золотой век. И люди забудут всех богов, даже Зевса. Останусь только я, повелитель блаженных. И ты, мой ближайший помощник. Весь мир будет наш. Весь мир! Подумай о человечестве, которое захлебывается в грязи и крови.

— Да ты просто сумасшедший, — сказал Майон. — Или величайший преступник.

Рука на плече попыталась дотянуться до горла, но в пальцах не было силы, и Майон легко стряхнул их. Аид что–то крикнул, обернувшись к воротам. Из мрака появился Цербер. Бежать было бессмысленно.

Цербер брел к ним, кудлатый и жирный громадный пес, три головы лениво мотались на поникших шеях. Майон увидел подернутые сонной поволокой глазищи, мутные, как грязное стекло. Страх пропал. Ничуть не опасна была эта зверюга со слона ростом.

Доплетясь до них, Цербер зевнул в три пасти с хрустом и привизгом, показывая розовую гортань и страшные зубы, отряхнулся и потерся боком о Майона, как о ствол дерева. Он был уютный и теплый. Потом сладко потянулся, подошел и стал лакать в три языка воду из Леты.

— Вот видишь, Аид, — сказал Майон, смеясь с облегчением, — вода забвения и блаженства играет скверную шутку с тобой самим, разрушая в первую очередь твое же царство.

Он оглянулся, уловив краем глаза какое–то шевеление.

Ближайшие обитатели края блаженных медленно, полукругом двигались к нему, растопыривая руки. Улыбки растягивали их лица в жуткие маски, и Майон, поначалу смотревший на них спокойно, вдруг понял, что они намереваются, смыкаясь, оттеснить его к Лете — а там, скорее всего, столкнуть в неподвижную воду, которой, хочешь не хочешь, придется наглотаться.

Это было страшно, Майон дернулся и, отталкивая вялые руки, опрокидывая их, вырвался из полукруга, помчался прочь, приговаривая на бегу: «Значит, силой? Силой все же?» Он бежал и не мог определить, какое расстояние одолел, кровь бешено стучала в виски, серый мир без теней и четких очертаний, казалось, вот–вот растворит его.

Он оглянулся и, овладев собой, перешел на шаг. Сзади была лишь непроглядная серая пелена, а впереди уже черной извилиной виднелась щель в горном склоне, где дожидался Прометеев железный человек.

14. ВЕЛИКИЙ ПУТЕШЕСТВЕННИК ВЕРНУЛСЯ

— Выходит, ты — Одиссей, царь Итаки, — с улыбкой сказал Гомер. — Тот самый, что десять лет после падения Трои странствовал по далекий морям?

Человек торопливо кивнул, словно боясь, что ему не поверят.

— Хитроумный Одиссей, один из тех, чьими усилиями была взята Троя, сказал Гомер. — Ведь это ты придумал спрятать воинов в огромном деревянном коне? Об этом знает каждый мальчишка.

Он посмотрел Одиссею в глаза, смотрел долго, и наконец Одиссей отвел взгляд, пробормотал чуточку смущенно:

— Ну, предположим, дело обстояло немного не так…

— «Немного» — очень хорошее и удобное слово, — сказал Гомер. — Оно такое растяжимое, в него порой столько вмещается. Значит, после падения Трои, когда вы отправились восвояси, обремененные добычей и славой, боги наслали на твой корабль ураган и загнали его неизвестно куда. И это тоже всем известно. Но, судя по твоему смущению, ты намерен заявить, что и здесь все обстояло «немного» не так?

Одиссей посмотрел на него и впервые подумал, что притворная мягкость этого голоса напоминает кошачьи лапки со втянутыми до поры когтями. Он сказал осторожно:

— Да, немного не так.

— Любопытно бы знать, — сказал Гомер, — что подумали боги, узнав, что они, оказывается, принимали такое деятельное участие в твоей судьбе?

В глазах Одиссея зажглось беспокойство.

— Ты считаешь, они рассердятся, узнав, что им приписываются вещи, которых они не…

— Не думаю, что они будут так уж сердиться. Боги, как женщины, предпочитают, чтобы о них лучше сплетничали, чем молчали вообще. Воздух полон богов — гласит наша пословица. Так какая, в сущности, разница? Итак, что же привело тебя ко мне, любезный Одиссей?

— Я вернулся в Грецию лишь несколько дней назад, — сказал Одиссей. — И узнал, что некий Гомер из Афин пишет поэтическую историю моего плавания. Конечно, я удивился: о том, где я был все эти годы и что делал, знаю только я. Потом я прочитал написанное тобой и удивился еще больше.

— Хочешь сказать, что теперь у меня «немного» не так?

— Да все не так, разумеется, — сказал Одиссей. — Не был я ни у лестригонов, ни у лотофагов. Их и нет–то, наверное, — лотофагов. Не делил я ложе ни с какой Навсикаей. И откуда, скажи на милость, ты взял Сциллу и Харибду? Ничего подобного на свете нет, уж я–то знаю, я избороздил Ойкумену из конца в конец.

— Видишь ли, творчество имеет свои законы, — с оттенком снисходительности сказал Гомер. — Ты храбрый воин и опытный мореход, но сейчас ты вторгаешься в область, где, прости меня, являешься полным невеждой. Законы творчества…