Юрий Циммерман - Серебро далёкого Севера

Тем более не смел Юрай забыть и ту истину, что открылась ему в шестом шаккаре познания, в ослепительно-белом сиянии таинственного цветка — и в столь же белом одеянии княгини. Тогда, в наивысший миг колдовского соития с Энцилией и Зборовским, Юрай отчетливо увидел то, чего на следующий день так и не сумел утаить от князя: последней ступенью долгого пути, ведущего к исчерпывающему воплощению и утверждению в Круге Земель и во всей вселенной шестой стихии, станет именно магический акт, которому в низком плане будет сопутствовать телесное соединение его, Юрая, и причем именно с Тацианой. Но, во-первых, до этого еще дожить надо, и не просто дожить, а разобраться с шестым металлом и шестой планетой, и если по поводу первой задачи у него еще и были какие-то мысли, то как подступиться ко второй, оставалось полнейшей загадкой. Во-вторых же, для этого грядущего волшебства было совершенно не обязательно думать о княгине каждый день и вожделеть ее каждую ночь! А Юрай в последнее время, после своего "пробуждения" у Всесвята, занимался по преимуществу именно этим.

Те же проблемы, судя по всему, были и у скальда, как раз подходившего к завершению своей баллады.

Ни вино, ни красотки, ни смертный бой

Не спасут от этой тоски —

Хоть молчи, как рыба, хоть волком вой,

Хоть вампиром точи клыки.

Не найти покоя — уж видно, такой

Мне богами прочерчен путь.

Так что пей, бродяга, играй и пой!

Но однажды когда-нибудь,

Обойдя все страны и берега,

Размотав серебро души —

Я вернусь в Фанхольм, я уйду в снега

В направлении свейнских вершин.

Бородатый гном заметёт мой след,

И — на счастье или на беду —

На порог того дома, которого нет,

Я в свой смертный час упаду.

Именно в этот миг, с окончанием песни, до размякшего волшебника дошла, достучалась наконец та фраза, та строка баллады, на которую ему следовало бы обратить внимание сразу же, едва услышав: "О эльфийская дева!" И, пока певец раскланивался под одобрительные выкрики посетителей и под хвалебный стук кружками по столам, Юрай наклонился к Зборовскому:

— Влад, мне обязательно надо переговорить с этим бардом. И чем быстрее, тем лучше. Ты сможешь пригласить его к нам за стол так, что он не откажется?

— Обижаешь, начальник! — усмехнулся барон и без спешки, но решительно поднялся из-за стола.

…

Владисвет барон Зборовский был дворянином во всех отношениях достойным, и слова у него не расходились с делом. За то время, пока Юрай прогулялся до отхожего места и обратно, светловолосый песнопевец уже успел прочно обосноваться за столом энграмских путешественников. Прямо перед ним на столе угнездилась большая кружка с пенистым светлым пивом, а по соседству с ней — немалых размеров блюдо со щедро наваленной на него всякой всячиной: краем глаза Юрай смог разглядеть куски курицы, и ломти кабаньего мяса, и мяса телячьего, и еще какого-то, совершенно незнакомого ни на вид, ни на запах. Неужто медвежатина? И все это было обильно засыпано жареным луком и лапшой. Сами-то они с бароном особенно не шиковали, питались сытно, но скромно. А тут… От эдаких разносолов отказаться было действительно невозможно.

Оказалось, впрочем, что Владисвет завлек гусляра к ним за стол не только обильным угощением.

— Так вы говорите, ваш-милсть, что едете прям от Алатырь-города?

— Ну, положим, путь наш пролегает от Энграмского княжества, от самого Вильдора. У его преподобия…

Зборовский слегка привстал, приветствуя подошедшего товарища и как бы представляя его музыканту.

— Да, кстати, достопочтенный Юрай, познакомьтесь: наш певец и повелитель струн, маэстро Пелле!

— Ну вы уж скажете, ваш-милсть! Какой из меня маэстро? Так, простой скальд, гонимый пò миру изменчивым ветром вдохновения! — Пелле лицемерно смутился и поглубже утопил свои губы в пивной пене.

— Ах, полно, маэстро, не прибедняйтесь!

— Готов подтвердить, — подключился к разговору Юрай. — Преклоняюсь перед вашим талантом.

— Так вот, дружище, — продолжил Зборовский, — едем мы из самого Вильдора, светлой столицы Энграмской. И путь держим в Островской скит: у его преподобия, видишь ли, случилось тут неотложное дело к тамошнему настоятелю. Богословское, сам разумеешь. Ну а уж по пути грех было не завернуть в Алатырь-город. Как было не глянуть на ваши диковины, коли случай подвернулся! А ты что же, теперь в столицу податься решил?

— Да и сам я не знаю, куда направляюсь, ваш-милсть, а только вот обрыдло мне в Свейне. В дальние края потянуло, дык. Новые люди, новые песни. — Пелле снова отхлебнул пива из кружки. — Вот и про вас, может, балладу сложу, коли вы мне про свой путь расскажете.

— Ну, мы-то как раз за дешевой популярностью не гонимся, легкой славы не взыскуем, — усмехнулся Зборовский и отхлебнул своего вина.

— Зато вот про эльфийскую деву у вас замечательно получилось, — преувеличенно восхищенно произнес Юрай, одновременно бросая выразительный взгляд на Зборовского.

Барон недаром слыл искусным дипломатом: намек товарища он понял мгновенно, да и в искусстве провокации изрядно поднаторел.

— А что же, маэстро, фантазия у тебя поисчерпалась, что больше таких историй, как про Вайниэль, не сочиняется?

Глаза музыканта полыхнули огнем.

— А вот это вы, в'ваш-милсть, понапрасну сказали! — медленно и с заиканием произнес он, явно удерживаясь изо всех сил, чтобы не вспылить и не наломать дров перед двумя господами.

Пелле отставил в сторону кружку и встал, крепко опираясь на столешницу обеими руками. Он распрямился, выставил вперед грудь и гордым зычным голосом провозгласил:

— Я, изволите ли видеть, скальд. Истинный скальд, господа хорошие, а не какой-нибудь там сочинитель! Ни один из скальдов, да будет вам известно, историй не сочиняет. Мы поем испокон веков только о том, что видели сами или от верных людей слышали, которые своими глазами видели.

— И что же, деву Вайниэль ты тоже сам видел? — В голосе Юрая звучали в равной степени заинтересованность и недоверие.

— Видел, ваш-п'подобие, не сомневайтесь.

И на этих словах Пелле словно бы потух. Он скривился лицом и снова сел, скоренько опустошив свою кружку, а после этого выразительно посмотрев на Зборовского. Тот немедленно махнул трактирщику, требуя новый кувшин пива.

— Увидел вот, и сам теперь не знаю, радоваться мне или плакать, — уныло и почти растерянно добавил скальд и после этого надолго замолчал. Наконец, поднесли свежей выпивки, и музыкант, сделав новый глоток, приступил к неспешному рассказу.

— Шел я тогда, значит, от Двурога к Аптекарю. Ну, дорогу к Двурогу покажет вам каждый: любой из Фанхольма…