Ольга Денисова - Вечный колокол

— Смеян Тушичу мы вместе грамоту напишем, — подал голос Сова Осмолов, — и пусть спасибо скажет новгородским докладчикам — за него его работу делаем.

Млад слушал их перепалку и видел, что из десяти человек ни один не станет его защищать. Их не интересовало, виновен он или нет, они осудили его заранее, и решали, как половчее записать это осуждение на бумагу. Когда речь зашла о том, виновен он в смерти или в убийстве отрока, наконец, кому-то пришло в голову задать пару вопросов ответчику.

— Ну, признаешь ты себя виноватым? — нехотя спросил Чернота Свиблов — словно и задавать этого вопроса не стоило. Спросил, тут же отвернулся и что-то зашептал писарю на ухо.

Млад растерялся: он ждал именно этого вопроса, и давно подготовил ответ, но вдруг понял, что придуманные им слова никуда не годятся.

— А? — Свиблов недовольно посмотрел на Млада, как на ученика, не знающего урока.

— Я… — начал Млад, — Я не убивал мальчика, я не смог его спасти.

— Да ну? И от кого же ты его спасал? — тяжело вздохнул Свиблов.

— От того, кому ты его продал, — тихо сказал Млад и глянул боярину в глаза.

Свиблов на это только улыбнулся — легкой, снисходительной улыбкой победителя. Но слова Млада не оставили равнодушным отца Константина.

— Подобные обвинения оскорбляют христианскую церковь, — он поднялся с места, — я требую, чтоб этот человек взял свои слова назад или ответил за них по закону!

— Я пока не упоминал христианской церкви, — Млад не смог сдержать усмешки, — и своих слов я назад не беру: я волхв. Это жрецам христианского бога позволено лгать и бросаться словами. Любой шаман подтвердит: если бы мальчик не пошел навстречу зову богов, он бы умер. Щедро оплаченная проповедь отца Константина вела его к смерти.

— Однако, пока он находился в руках проповедника, он был жив, — сказал Сова Осмолов, — оказавшись же в руках так называемого учителя, мальчик умер через десять дней.

Млад скрипнул зубами: ему не хотелось объяснять этим людям, что такое воля к жизни и почему проповедь христианского бога отняла у Миши эту волю.

— Я не смог его спасти, — повторил Млад, — если это расценивать как виновность в его смерти, то я в ней виновен.

— Запиши, — кивнул Свиблов писарю, — он признается.

Млад, конечно, подивился такому выводу, но спорить не стал.

— Так как писать-то? В смерти или в убийстве?

— Да пиши «в смерти», какое уж там убийство, — сказал самый старый из бояр, с загородского конца, — все равно Сове Беляевичу за него платить.

Суд докладчиков сдержанно посмеялся.

— Это еще неизвестно, — усмехнулся Осмолов, — я надеюсь на справедливость княжьего суда.

Смех стал громче и откровенней.

Несмотря на то, что результат заседания был ясен, суд продолжался еще часа два: в основном, обсуждали грамоту с его решением, потом сочиняли письмо посаднику. За это время Родомил привел доктора Велезара и темного шамана с медицинского факультета, свидетельствующих о невиновности Млада. Их вежливо выслушали, но грамоты переписывать не стали. Млад, все это время стоящий перед судом, устал и мечтал только о возвращении домой. Даже ненависть к отцу Константину поутихла, превратившись в презрительную неприязнь. Снова появилось ощущение, что его, как щепку, несет течением, и он не в силах что-то изменить. Его слова тонули в вязком болоте равнодушия «больших» людей; при всей их нелюбви друг к другу, «малый» человек был им чужим, принадлежащим другому миру, он их просто не интересовал.

Грамоту с решением зачитали при открытых дверях, в палату зашли и ректор с деканом — как представители общины, и Дана, и доктор Велезар. Родомила не пустили, но он и не рвался встречаться с новгородскими докладчиками на их территории.

Едва писарь закончил чтение, Млад не удержался и спросил:

— Теперь, наконец, я могу уйти?

— Иди, — милостиво махнул рукой Свиблов, поднимаясь со стула, — утомил до невозможности!

Дана посмотрела на боярина горящими глазами и взяла Млада за руку, удерживая на месте. Остальные заседатели тоже торопились разойтись.

— В грамоте не указан срок уплаты виры, — сказала она громко, — вы забыли об интересах истицы.

— Ах, срок… — Свиблов подозвал писца, — напиши, неделя. Со дня оглашения.

— Чернота Буйсилыч, — Сова Осмолов, успевший проскочить к двери, остановился, — ты меня без ножа режешь!

— Не обеднеешь, — рассмеялся кто-то, а потом добавил, — надейся на справедливый княжий суд!

Вернувшись в университет, Млад направился домой, где на него с расспросами накинулись шаманята. Но, несмотря на уютный вечер, странная тоска глодала его и глодала допоздна. Он думал об отце Константине, о боярах, об огненном духе и о вчерашней схватке с Градятой: происходящее казалось ему странным, неправдоподобным. Как Градята, наделенный силой, наделенный способностью слышать своего бога, может быть связан с бестолковым, пустым проповедником? В них не было ничего общего, они стояли слишком далеко друг от друга.

— Послушай, Ширяй, — спросил, наконец, Млад, — а ты не читал случайно эту христианскую книжку? «Благая весть», кажется, она называлась…

— Читал, — кивнул Ширяй, не поднимая головы.

— Ну и как?

— Я не понял, что они называют благой вестью. Пара интересных мыслей там есть, но в целом — мне не очень.

— А там, часом, не упоминается Михаил Архангел?

— Только однажды. В откровении некоего Иоанна. Я сначала думал — это предсказание, но потом понял — никакого предсказания в этом нет, сказки на ночь. Как христианский бог окончательно разозлится и всех уничтожит. Потравит всех, зальет кровью и пожжет серой. Они сумасшедшие, эти христиане — кто ж ему позволит такое сделать?

— Серой, говоришь? — Млад почесал в затылке.

— Ага, — кивнул Ширяй.

— А нету у тебя этой книжки?

— Нет, я в библиотеке ее брал, давно, и уже вернул.

Тоска не проходила, мысли в голове путались, и Млад решил пойти к Дане — поговорить, привести в порядок мысли, и… Он чувствовал себя разбитым и одиноким…

Ветер стих еще утром, и теперь из низких туч, обложивших небо, бесшумно падал густой снег: крупными влажными хлопьями. Дорожки подзамело, мороза почти не было, и ватная, неестественная тишина окружила университет: сквозь пелену снегопада не пробивался даже лай собак из Сычевки. Млад шел и не слышал своих шагов, как по ковру. От этого ощущение одиночества стало только сильней и мучительней, словно он на самом деле остался совершенно один в этом оглохшем мире. Окна в профессорской слободе давно погасли, никто не встретился ему по дороге — тишина, темнота и снег…