Грэм Хэнкок - Узел времён

Судя по всему, несмотря на всю рекламу, айяхуаска — обычный наркотик, ничем не лучше других. Если не примешь достаточную дозу, эффекта не будет.

Хотя от одной этой мысли ей скручивало живот, Леони собиралась продолжить эксперимент.

Они проплыли километров тридцать вверх по реке от Икитоса. Баннерман сказал, что, поскольку исследование проводится частным порядком, вне Соединенных Штатов и на законных основаниях, он намерен участвовать в нем не только в качестве наблюдателя, но и как подопытный.

— Мне надо оценить это на собственном опыте, — признался он.

Теперь, когда Леони принялась пробираться по малоке, она увидела, что Баннерман лежит на тонком матрасе, принесенном ими с собой; его глаза были закрыты, а на лице застыло выражение крайней сосредоточенности. При свете свечи Леони даже не могла понять, дышит ли он, но решила не проверять и прошла мимо него.

Она и Баннерман должны были находиться по левую руку от шамана, Баннерман — поближе. Мэри Рак и Мэтт сели по его левую руку.

Шаман расположился на полу в середине задней стены хижины, скрестив ноги. Перед ним стоял низкий столик, а по обе стороны от него были свалены две стопки матрасов. Посреди столика, рядом со свечой, стояла чашка, полная сигарет мапачо, толстых, как ружейные пули. Помимо разных кристаллов и фигурок из дерева и кости на столе стоял пузырек «Агуа Флорида», местного дешевого одеколона. Наряду с табаком, как объяснила Мэри, этот запах должен был изгонять из хижины вредные энергии. Еще на столе лежали две чакапы, связанные пучки сушеных листьев, которые можно было трясти, производя ритмичный и гипнотизирующий звук.

В первый час ритуала шаман некоторое время распевал высоким голосом странные песни, икаро, и потряхивал чакапами. Теперь же он сидел на полу, неподвижный, как истукан, цвета коричневой обувной кожи, с прямой спиной и темными глазами, поблескивающими в свете свечи. Шаман был низкорослым, не выше метра пятидесяти, но было в нем что-то такое, что заставляло его казаться выше ростом.

Его звали дон Эммануэль Альваро, и Мэри долго рассказывала, какая удача, что он согласился «держать поле» на их церемониях. Ему было восемьдесят шесть лет, и он был не метисом, а чистокровным индейцем шипибо, варившим айяхуаску с четырнадцати лет.

Что ж, круто.

Если не считать, что это варево не оказывало на Леони никакого действия.

Когда она попросила вторую чашку, Мэри Рак подползла поближе, не вставая с матраса у ног дона Эммануэля, и напомнила Леони, что шаман ни слова не знает по-английски.

— Рановато догоняться, — сказала она. — Отвар действует не сразу. Может, еще часок подождешь?

Леони села рядом с ней.

— Не думаю, — шепотом ответила она. — Эта айя меня вообще не зацепила, а мне нужно, чтобы зацепила как следует. Похоже, и тебе это варево не слишком помогло, — добавила она, оглядев Мэри с ног до головы.

— Уже действует, — заверила ее Мэри. — Поверь. Но я пью ее уже лет десять. Со временем ты научишься легко перемещаться между мирами.

Несмотря на английское имя, женщина-антрополог, по ее словам, по женской линии происходила от индейцев, а выглядела как испанская дама. Ей было под сорок, она была фигуристой, сексуальной, со смуглой кожей и темными глазами, излучающими всемирную печаль, и густыми, черными, как вороново крыло, волосами, ниспадающими на плечи.

— Скоро подействует, — Мэри постаралась успокоить Леони. — Потерпи, и почувствуешь. С айяхуаской лучше не усердствовать.

Но Леони была непреклонна.

— Мне нужно выпить вторую чашку.

Она рассчитывала на поддержку антрополога. Ранее та поведала ей всю историю своей жизни, и теперь женщина дружески обняла ее за плечи, а потом сказала пару слов по-испански дону Эммануэлю, который жестом подозвал Леони поближе. В этот момент Мэтт встал, поспешно подошел к выходу и растворился в темноте. Спустя мгновение Леони услышала, как его тошнит.

Дон Эммануэль оглядел Леони оценивающим взглядом. Потом протянул руку к столу, взял грязную пластиковую бутылку с темным, почти черным, со зловещим красным отливом, отваром айяхуаски, несколько раз встряхнул и отвинтил пробку. Раздалось тихое шипение, и в горлышке бутылки поднялась красно-коричневая пена, переливавшаяся через край. Дон Эммануэль позволил пене стечь на землю, а затем налил граммов сто отвара, все еще пенящегося, в заляпанную керамическую чашку. Поставил бутылку обратно на стол, завернул крышку. Прикурил сигарету мапачо от свечи, взяв в руку чашку, и пустил несколько клубов дыма на плошку, что-то бормоча под нос на непонятном языке. Потом вручил напиток Леони, держа обеими руками, и знаком показал, что можно пить.

Леони взяла чашку, и в нос ей ударил непередаваемый мерзкий запах айяхуаски. У нее перехватило горло. Уф! Поглядев на питье, она вздрогнула, глядя на красно-черную блестящую густую жидкость. Сморщив нос, поднесла чашку к губам и в два глотка проглотила ее.

Ух! Ну и вкус! Уф! Брр! Раз в тысячу хуже, чем первая. Тошнотворная помесь запаха прелых ног, нечистот, гнили, серы, уксуса и шоколада. Пищевод защипало, и жидкость плюхнулась ей в желудок, едкая, как кислота из аккумулятора.

Вернувшись на свое место, Леони заметила, что Мэтт уже закончил прочищать желудок и лежит на своем матрасе, глядя на нее.

— Она просто невероятная, — сонно произнес он.

— Кто… она? — навострив уши, тут же спросила Леони.

Но Мэтт, похоже, не слышал ее.

— Она занята всей планетой и все равно находит время для нас, — невнятно пробормотал он.

Затем он закрыл глаза и более ничего не произнес.

Леони легла на спину и уставилась вверх, в темноту. Ведь должны же прийти видения, после двойной-то дозы?

Но сколько ей еще ждать? Полчаса? Сорок пять минут? Она посмотрела на часы. Они начали ритуал где-то в девять вечера, а сейчас уже был двенадцатый час.

Голова и тело отяжелели. Закрыв глаза, Леони задремала и проснулась, когда дон Эммануэль снова принялся отсчитывать ритм, потряхивая чакапами. Потом пропел икаро, настолько тревожно и настойчиво, что Леони расплакалась. На нее плотным туманом опустилась меланхолия, и она принялась со всей самокритичностью вспоминать эпизоды своей жизни, во всей их неприглядности.

Чем больше она думала об этом, тем сильнее становилась ее уверенность в никчемности и бесцельности всего ее существования. Да, иногда у нее что-то круто получалось, но, в основном, ее жизнь шла псу под хвост все эти годы, по ее собственной воле. Она припомнила бесчисленные случаи своей подлости, предательства, лжи и поверхностного отношения к окружающим людям. И ее охватило невероятное ощущение стыда и жалости к себе.