Марина Дяченко - Преемник

Долгое время ответа не было; потом в недрах лавки послышалось приглушённое ругательство, и мясник, низкорослый и плечистый, как дубовый шкаф, вынырнул из тёмной двери за прилавком:

— Что угодно?

Луар молча его разглядывал. Мяснику было лет пятьдесят; его широкие ладони носили следы тяжёлой работы, но лицо вовсе не казалось тупым и равнодушным, какими, по мнению Луара, должны были быть лица всех мясников. Это было нервное озлобленное лицо сильного и страдающего человека.

— Ну? — спросил он уже раздражённо.

— Здравствуйте, служитель Ков, — сказал Луар со вздохом. — Я — сын вашего старого знакомого, который ныне, увы, мёртв. Я хотел бы поговорить с вами о моём отце.

Мясник дёрнулся и засопел:

— Вы что, слепой? Вы не умеете читать? На дверях моей лавки вывеска: «Мясо»! Я продаю мясо, а не болтаю языком, так что покупайте грудинку или убирайтесь…

— Слепой — вы, — холодно бросил Луар. — Посмотрите на меня внимательно и прикусите язык, милейший, иначе на ваше «Мясо» обрушатся несметные неприятности.

Мясник в два прыжка вылетел из-за прилавка; он оказался на голову ниже Луара — но вдвое шире, и каждый кулак его казался немногим меньше этой самой Луаровой головы:

— Сопляк, или ты сейчас окажешься на улице, или… тоже окажешься на улице, но только с выбитыми зубами! Я тебе…

Рычание оборвалось, мясник осёкся. Луар бесстрастно смотрел в его сузившиеся глаза, и родившееся в них узнавание воспринял уже как должное. Ну что делать, если все они его узнают?!

Мясник отдышался. Склеил тонкие губы в некоем подобии усмешки, вернулся за прилавок. Спросил обычным голосом:

— Так грудинку? Или филе?

— Я его сын, — сказал Луар устало.

— Вижу, — прошипел мясник, навалившись на бурый от высохшей крови прилавок. — Вижу, что не дочка… Только я тебя не звал, сопляк. И нечего меня запугивать — можешь хоть на весь квартал орать… Выйди и ори: старый Ков — служитель Лаш! Ори, и так все знают… Ори, мне не стыдно! — он сплюнул на пол. — Орден был… столпом! А стал бы… троном! Он стал бы… Если б не этот мерзавец, твой отец. Он… смутьян и предатель. Ему захотелось… власти! Он хотел… как продажную девку! Власть! А святыня… Ему — тьфу! — он снова плюнул, патетически и зло. — Чего ты хочешь? Он… надо было тогда… так до конца же! До конца убивать, как следует, а он… Тварь, учитель фехтования… Я бы сам… А потом что. Потом всё, и ори хоть на весь город… Мне плевать! — и он плюнул в третий раз.

— К нему подсылали… убийц? — Луар подался вперёд, не отрывая взгляда он налившихся кровью глаз мясника. Тот тяжело дышал:

— Убийц… Убийцы убили бы… Надо было… Учитель фехтования, чтоб он сдох…

— Кто подсылал? — Луар не верил своим ушам. — Магистр?

Мясник содрогнулся, снова зарычал и сгрёб его за воротник:

— Убирайся. Чтоб духу твоего… Мне не страшно. Пусть хоть сам… из могилы подымется — мне не страшно! Скажу ему… Из-за него! Всё это из-за него! Орден пал из-за него!

— Зачем могильник-то раскапывали? — шёпотом спросил Луар, вкрадчиво заглядывая в нависающее над ним лицо. — Зачем Мор призвали, скажешь?

Мясник отшвырнул его. В глазах его впервые промелькнуло что-то похожее на страх:

— Ты… Бестия. Выродок. Уйди, умоляю.

— Кто медальон искал? — Луар улыбнулся почти что ласково. — Кто из двух — Фагирра или всё-таки Магистр?

Мясник отвернулся. До Луара донеслось приглушённое:

— Не знаю… Ничего… Не ко мне… Хочешь спрашивать — иди к… к Сове. Теперь его так зовут… Служитель Тфим. Разбойник такой, Сова… А я не знаю…

Он обернулся снова, и Луар с удивлением увидел на глазах его злые слёзы:

— Если б не Фагирра… Да я бы сейчас… Разве мясо… Разве… Скоти-ина!

Луар пожал плечами и вышел. Телячья голова глядела ему вслед — третий молчаливый собеседник.

Ярмарка выдалась тощей и малолюдной; продавали в основном лопаты да корыта, ремни и упряжь, щенков, оструганные доски — всё это меня никак не интересовало, в продуктовых рядах я купила кусок старого сала и краюху хлеба, потратив все заработанные «пшаканьем» денежки. Снедь от Соллевых поваров вышла ещё накануне, а потому я не стала искать укромного местечка — а просто так, на ходу, вонзила зубы сначала в хлеб, а потом и в сало.

И вот тут-то сквозь гомон толпы до меня и донеслось: «О нравы… О распутство… О беда… Тлетворное влияние повсюду… Пускай цепной собакою я буду, но наглый взор распутства никогда…» Ноги мои приросли к земле, а кусок хлеба застрял в глотке, заставив натужно, с хрипом, закашляться. Я узнала и голос тоже. Никакая другая труппа не играла «Фарс о рогатом муже» в стихах, и никакому другому актёру не повторить этих бархатных ноток, это священной уверенности в целомудрии своей блудливой супруги…

Мне захотелось повернуться и бежать со всех ног, я так и сделала, но через десяток шагов остановилась. Только посмотреть, издалека и тайно, а потом уйти. Меня не заметят…

Я лгала себе. Я сама от себя прятала внезапно возродившуюся надежду: да неужели сердце Флобастера не дрогнет, если я упаду перед ним на колени? Неужели Бариан не заступится? Неужели Муха не поддержит?

Я ускорила шаг по направлению к маленькой площади, куда понемногу стекалась толпа — и уже на ходу меня обожгла мысль: да ведь это мой фарс! Кто же играет жёнушку, неужто Гезина?!

И тогда голос Флобастера сменился незнакомым, звонким, тонким, как волос, голоском: «Ах, подруженька, какой сложный узор, какой дивный рисунок!» Я споткнулась. Потом ещё. Эта мысль, такая простая и естественная, ни разу не приходила мне в голову. Я была свято уверена, что они бедуют и перебиваются без меня… И тайно ждут, когда я вернусь…

Следовало повернуться и уйти — но толпа уже вынесла меня на площадь, где стояли три телеги — одна открытая и две по боками. Над сценой колыхался навес.

Флобастер постарел — я сразу увидела, что он постарел, — но держался по-прежнему уверенно, и по-прежнему блестяще играл, толпа бралась за животы, в то время как он не гримасничал и не кривлялся, как актёры Хаара, — он просто рассуждал о тяжких временах и верности своей жены, рассуждал с трогательной серьёзностью, и лицо его оставалось строгим, даже патетическим: «А не пойти ли к милой, не взглянуть ли… Как в обществе достойнейшей подруги моя супруга гладью вышивает…» А за пяльцами, огромными, как обеденный стол, суетились двое — Муха, который успел вытянуться за эти месяцы, и девчонка лет пятнадцати, конопатая, голубоглазая, с носом-пуговкой и копной жёстких рыжих волос. Девчонка старалась изо всех сил — я стояла в хохочущей толпе, и я была единственный человек, который не смеялся.