Макс Фрай - Вторая линия. Рассказы и истории разных лет

Дальнейшее я припоминаю смутно. Точно помню, что черный брат был доставлен в Институт связи. Точно помню (хоть и не представляю, как это получилось), что сразу после этого мне удалось заблудиться и забрести в какие-то немыслимые трущобы. Помню также, что мне было очень хорошо в ходе этой прогулки. И совсем не холодно.

А потом метель как-то внезапно прекратилась, откуда-то появился очередной извозчик, который без аварий и иных приключений довез меня до дома, впрочем, не за рубль, а за два, уж очень далеко мне удалось забраться.

ПРО ВРЕМЯ[42]

Летом, сразу после солнцеворота, когда день начинает убывать — чуть-чуть, совсем незаметно — я особенно остро ощущаю течение времени.

Длинный летний день для меня много короче самого короткого зимнего. Летний день едва вмещает в себя жалкие шесть часов; он скомкан, как носовой платок, который мочили водой и клали мне на переносицу, чтобы остановить кровотечение.

Давно. Очень давно.

Обостренное восприятие времени в летние дни — скверная привычка родом из детства. Говорят, для ребенка всякий день долог, особенно летний; дождаться вечера, или завтрашнего утра почти невозможно.

Наверное, да. Но у меня так не выходило. Тело мое уже тогда было непрочной, самодельной плотиной, которую изо дня в день в щепки размалывал мощный поток времени. Ночью, в темноте, удавалось как-то собрать обломки в кучку, скрепить наскоро, чтобы еще один день продержаться. Хоть как-то.

Потому и кровь хлестала из носа почти непрерывно, особенно в июле. Вместе с нею из меня выливалось время. Холодный, мокрый платок на переносице; часами лежать на диване, запрокинув голову, разглядывать трещинки на потолке, наблюдать, как они кружатся, перемещаются, сливаются и открывают вход в дивный, многомерный лабиринт, откуда, будь моя воля, можно и вовсе не выходить.

Но воля была не моя. Вернее, не только моя.

Кровь давно уж остановлена, раз и навсегда. Мокрый платок на переносице оказался чудодейственным средством. Время научилось течь сквозь меня, не задевая кровеносных сосудов. Но я вечно ощущаю его ток, всегда помню: у меня нет времени. Совсем нет.

Иногда, чтобы не портить совсем уж приятный летний день, вроде сегодняшнего, я позволяю себе думать, будто времени у меня почти нет. Но я знаю цену этому «почти».

На самом-то деле, времени, конечно, нет ни у кого, зато есть приятная привычка планировать свою жизнь так, словно мы бессмертны. Планы — ну, еще бы, они и у меня имеются в изобилии, а вот будущее никому не гарантировано, потому что времени у нас и для нас нет, совсем.

Если бы у меня было время, из него можно было бы соорудить отличную стену между собой и смертью, отгородиться от нее, на все замки запереться, спрятаться. А так — не выходит.

Некоторые счастливчики держат свою смерть в яйце, которое, как известно, находится в утке; другие отправляют ее в ссылку, во внутреннюю Сибирь какую-нибудь, а то и вовсе на необитаемом острове, в замке Иф запирают. А моя смерть всегда рядом, на расстоянии согнутой в локте руки. Стоит, держит наготове мокрый платок — на тот случай, если снова кровь носом.

Мне удалось настолько привыкнуть к ее постоянному присутствию, что порой я прошу ее сделать за меня кое-какие пустяковые дела. Сварить кофе, прогуляться до рынка за черешней, или записать несколько строк в блокнот.

Смерть с удовольствием выполняет мои поручения. Она лучше других знает: у меня нет времени на всякие пустяки. И вообще нет времени.

ПРО НЕКОТОРЫЕ СНЫ[43]

Мне снится, что в магазинчике «Гурман», что на Пилес угол Бернардину, снова появился божественный кенийский кофе.[44] Совсем недавно мне снилось, что продавцы говорят: все, больше не будет поставок. Мы, покупатели, гурманы хреновы, печалились, и вдруг кенийский кофе снова появился, свежайший, благоухающий.

И вот мне снится, что я покупаю сто граммов кенийского кофе и прошу его помолоть, потому что знаю же, знаю: в студии, которая мне приснится чуть позже, нет кофемолки.

И черт бы с ней, с кофемолкой, но немного досадно, что я не могу управлять всеми событиями и обстоятельствами этого сна.

Только некоторыми.

Потом мне снится, что я делаю несколько вполне бессмысленных, но приятных кругов по городу (три круга и одну мертвую петлю, для ровного счета). Мне снится, что я возвращаюсь наконец домой, кружным путем, продравшись через душистый кустарник, мимо дощатых дровяных сараев с дверями из ржавой жести, занозив щеку (но поскольку это все-таки сон, следов царапины не будет на лице).

Мне снится, что звонит телефон, и я что-то невнятное отвечаю (вспомнить бы еще — что? кому?). Потом мне снится, что приходит SMS, я пишу ответ, и еще раз, и еще — ну хватит же!

Хватит.

Мне снится, что я варю себе кофе (божественный, о да), мне снится, что я пью его мелкими глотками, а опорожнив чашку наполовину, набиваю самодельную сигарету вишневым табаком. Мне снится, что я курю.

Мне снится, что я включаю компьютер и какое-то время уговариваю себя поработать, но даже солипсисту вроде меня очевидно, что бессмысленно работать во сне. Проснешься потом с тяжелой головой, а работа — коту под хвост, ну!

Мне снится, что я кутаюсь в зеленый клетчатый плед: в этом моем сне по-апрельски холодно, хоть и считается, что июнь. Дурацкий, нелогичный сон, как все пустые сны.

Закутавшись, я открываю окно и жадно всматриваюсь в темноту. Первые мгновения — самые сладкие, потому что сквозь невнятные контуры переулка, в самом конце которого дрожит леденцово-желтый фонарь, я вижу знакомые фрагменты реальности, которая когда-то окружала меня наяву. Но я не умею просыпаться из этого сна, поэтому — секунда, другая — и все. Темный глухой переулок (мы с приснившимся мне однажды гостем называли его Переулком имени графа Дракулы и смеялись, страшно довольные собой), далекий фонарь, пламенный купол костела Святого Казимира на горизонте. Такой сон. Что ж, могло быть и хуже.

Мне снится, что я зябко кутаюсь в плед (уже с каких-то хренов синий) и в который уже раз думаю, что вот ведь, и осознаю, вроде, что сплю, и руки свои в этом сне могу разглядывать сколько угодно (сколько угодно рук) — и что с того? Жизнь моя (жизнь спящего неведомо где существа) висит на волоске и целиком зависит от того, поставило ли оно будильник перед тем, как лечь. Ну или что там у них (у нас) вместо будильников.

Мне снится, что я записываю все это для памяти, потому что чем дальше — тем труднее, и я уже не всегда, то есть, не каждую секунду помню, как обстоят дела. Потому что волком выть, ногти об стекло ломать, рычать — не поможет. Опыт, сын ошибок трудных, тому свидетель. А помнить — что ж, помнить — это правильно. Не знаю, как, зачем, на кой ляд, и сколько можно, но — пусть будет.