В. Шефнер - Лачуга должника

- Сейчас мое хобби увидишь! Идем, Пауль!

Я потопал за ним. Мы вступили в темный коридор, затем уперлись в штабель ящиков. Валик прибавил огня в лампе, повесил ее на свисавший со свода крюк. Затем приладил портрет к верхнему ящику специальной защипкой и пошагал обратно в комнатенку. Я - за ним.

В полутьме он взял мелкокалиберку и встал в дверном проеме в положении "стрельба стоя". В другом конце коридора, подсвеченная лампой, вырисовывалась улыбающаяся физиономия кинорежиссера.

- За то, что ты один из тех, которые не дали мне хода в киноискусство, к расстрелу тебя присуждаю! - выкрикнул Валентин, нажимая на спуск.

Выстрел в помещении прозвучал очень громко, но лицо по-прежнему улыбалось со снимка, открытка не пошелохнулась. Валик попал только с четвертого раза и потом торжествующе сунул мне в руки простреленную фотографию.

- Вот! В самый лоб влепил!

- Какой герой! - сплюнув, сказал я.- Дерьмом ты стал. Валик.

- Я дерьмо, а ты еще хуже! - выкрикнул он.- Я по картинкам пуляю, а ты живых людей гробишь!

- Опомнись, что ты несешь! - возмутился я.

- Вот то и несу! Если б не твоя рябинка эта сволочная засохшая, дедуля бы в другом месте яму стал копать и не влипли бы мы в это миллионерство. Ты беду нам принес! Взвалил на нас миллион лет жизни, а настоящую жизнь отнял!.. За тобой, наверно, еще какие-нибудь такие дела водятся…

Я стоял, ошеломленный его инвективами, а он выбрал из пачки еще одну открытку и приладил ее к ящику - для расстрела. Это лицо было мне знакомо, это был комический артист. С тех пор как я на Клавире женился, я стал в кино похаживать, она кино любила, и этот актер мне нравился, очень он смешил меня. И тут мне стало очень обидно за него, что Валик его к смерти приговорил. А Валик уже целится.

- Не смей этого делать! - закричал я.- Не позволю! - и побежал к ящику, и стал под лампой, заслонив собой эту самую открытку. Сам не знаю, почему я это сделал. Может, я его, артиста этого, живого не стал бы заслонять, не решился бы, а тут фотографию его прикрыл своей фигурой. Я, правда, вполпьяна был, да и обвинения Валика очень уж меня по сердцу ударили.

- Отойди, гад неумытый! - заорал Валик.-, Серьезно тебе говорю!

- Не отойду! - твердо ответил я.- И плевать я на тебя хотел!

- В последний раз говорю - отойди! Я в ответ плюнул в сторону Валика и показал ему фигу.

Грохнул выстрел. Я почувствовал в правом плече боль, вроде как при ожоге. Пиджак на этом месте сразу отсырел, потяжелел. Но в общем-то было терпимо. Я снял лампу с крюка, прошел по коридору в комнатенку. Валентин уже бросил на пол тозовку и лежал на своем ложе лицом вниз, бормоча что-то непонятное.

- Спасибо за гостеприимство,- сказал я, ставя лампу на стол.- Помоги мне болонью надеть.

Он поднялся с кровати, помог мне натянуть плащ. Потом, по моему требованию, проводил меня через склад до наружной двери. На прощанье я объявил ему, что жаловаться на него я, конечно, никуда не пойду, на этот счет он может быть спокоен. Но встречаться с ним нигде и ни на какой почве впредь не желаю. Амба!

Он заплакал пьяной мужской слезой, стал каяться. Стал обещать, что покончит с персональным алкоголизмом, собственными честными трудовыми мозолистыми руками задушит зеленого змия, перекантует свою жизнь на сто процентов. Но я вынес вотум недоверия.

Однажды некий людоед, Купив себе велосипед, Стал равным в скорости коню, Но изменить не смог меню.

Но тут же у меня мелькнула мысль, что если не оставить Валику никакого лучика доверия и надежды, то он, еще чего доброго, как дядя Филя, примется за ремонт электропроводки - с таким же печальным исходом. И поэтому я произнес такие итоговые слова:

- Валентин, я тебя не желаю видеть не навсегда, а только на тысячелетие. Ровно через тысячу лет, двадцать седьмого августа две тысячи девятьсот семьдесят второго года, буду ждать тебя в одиннадцать утра на Дворцовой площади у Александровской колонны. Заметано?

- Заметано! - радостно ответил Валентин. Минут через десять у Консерватории я поймал такси и дал таксисту адрес Кости Варгунина, моего дружка по флотской службе, он на Гончарной жил. Мать его была военврачиха, хорошая женщина. Когда я из такси выходил, шофер начал было выражать недовольство, что я кровью обивку немного испачкал, но я добавил пятерку, и он успокоился. Косте и его мамаше я сказал, что это один ревнивец в меня по ошибке пальнул и что в больницу я не хочу с этим делом обращаться, пусть все будет шито-крыто. Елена Владимировна оказала мне срочную медпомощь, сделала перевязку. Ранение было касательное, кость не задета. Потом эта рана быстро зарубцевалась, сейчас только чуть-чуть заметный следок остался.

Вез мудрой помощи врача Жизнь догорает, как свеча.

Но если врач поможет ей - Сиять ей много, много дней!

Ну а для Клавиры я по поводу этой травмы придумал подходящую легенду, она ей поверила.

XXIX

С того невеселого дня стал я перебирать в памяти события своей житухи - звено за звеном. И выходило так, что в злых пьяных обвинениях Валентина гнездилась горькая истина. Не будь меня - не произошло бы того, что произошло. Валик только одного не знал - с чего все это началось, а то его обвинения были бы еще острее. О том, что из-за меня погиб брат, я никому на свете не говорил и от Валентина тоже этот факт в секрете держал. А ведь все началось с этого невольного убийства. Оно потянуло за собой длинную, но прочно соединенную своими звеньями цепочку событий. И миллионером я стал потому, что убил брата. А тетя Лира и дядя Филя стали миллионерами из-за меня и из-за меня же и погибли.

Но разве я хотел зла Пете? Разве я хотел зла Бываевым? Разве я виновен? Но, с другой стороны, если бы не я… Мысли мои вертелись в каком-то заколдованном печальном кругу.

XXX

Годы шли. На работе у меня все обстояло благополучно. С Клавирой жили мы дружно, сыну Витьке уже пять лет стукнуло. Вроде бы процветай да радуйся, но я ведь не олух бесчувственный, я понимал, что впереди маячат возрастные трудности: Клава - простая смертная, а я - миллионер. Они, трудности эти, и на самом деле в дальнейшем возникли. Но не о том сейчас моя речь.

Меня все время томили чувство одиночества и невозможность ни с кем поделиться тайной своего миллионерства. Иногда я начинал казаться себе каким-то прохиндеем, который ценой смерти брата родного заимел жизнь почти вечную и не знает, что с ней делать. Но больше всего меня то угнетало, что талант мой застыл на точке замерзания. Некоторые мои товарищи по литобъединению уже в толстых журналах густо печатались, а я сидел у моря и ждал погоды. У меня был творческий запор.