Наталья Гвелесиани - Дорога цвета собаки

А между тем тело его не слушалось приказов — тяжелело и знобило, спина и затылок не могли отлипнуть от склона. Смятая шляпа словно растекалась по шее и затылку. Ему казалось: падают медленно кружа, редкие хлопья снега. Годар потер онемевший кулак, в котором сжимал шелковую ленту. Стоячая теплота затрепетала на пальцах. Размяв всю руку, он распространил ожившее тепло дальше.

Расслабляя поочередно мышцы, Годар осторожно подводил себя к тому, чтобы пригубить аромат степи. «Не Суэния меня породила, но она соприкасается со мной своей землей и своим небом», — подумал он взволнованно, и спазм в горле пресек развитие мысли. Посмотрев бездумно на снежинки, он обнаружил, что это — бабочки. Приземистый куст полз из растресканной глины бочком — к месту, где он сидел, и выворачивал листву, ссорясь с ветром. Не Годар его посадил, но есть ведь у скитальца право глядеть на дарованное другими скитальцами, ибо и земля и небо Суэнии заблудились в скитании — Годар остро ощутил это сейчас, изнутри. А если бы и не заблудились, а просто вековали век на стоянке кочевников, он достоин любить их непритязательной любовью странника, не предлагая ничего взамен, кроме опоры в с воем сердце. Стоит ли доказывать самому себе, как это делает Мартин, что он достоин себя и жизни? Фигура в игре Мартина с надписью «Умру, если совесть моя нечиста» сама по себе возражений не вызывает. Но на своем ли она месте, туда ли идет, не устраивает ли связку собственным пешкам? Чувствовалось, что некая фигура под ее прикрытием способна сделать ее роковой при совместном действии. Тут что-то не так. Чувство вины слишком неадекватно. Годар должен найти ошибку, в силу которой ненастоящее предательство карается взаправдашной смертью.

Он незаметно для себя поднялся и вытянул свободную руку с развернутой к просторам ладонь, сделал несколько робких шагов, словно мечтал обнять девушку. Звон речных струй был еще слишком радостен, прозрачен, громок для его угнетенного слуха. Однако он сумел угадать берег в зарослях бурьяна и осоки. Годар побежал, тяжело касаясь земли, к реке, сбрасывая на ходу одежду, нырнул в воду, не затормаживая, а после, находясь уже в седле, блаженно вдыхал всей кожей свежесть прозрачных, нежных пеленок, ибо тело его хранило память о серебристых струях.

Встречный ветер донес запах большой воды, стало ярче, просторней. Холмистый кряж пошел на снижение, тогда как равнина округлилась и поползла вверх. «Неужели уже?» — подумал Годар в настроении тревожном и радостном. Под копытами четко, полнозвучно отдавалась изменившаяся земля — побуревшая, с мелкими голубыми цветками. Стрелой пронесся последний километр. Почти одновременно они вступили с Мартином в море свежей, сочной, словно орошенной травы: колышущееся травяное море во всех концах и — голубоватая дымка на горизонте — покров для невидимой дали. «Еще не озеро», — спокойно отметил Годар. Он поприветствовал взмахом руки появившегося сзади всадника, а потом, черт его дернул, развернулся и обскакал того по кругу, почти как в день своего мнимого предательства. Но теперь он был пьян весельем. «Если чувство вины изгрызло через меня и сердце моему другу, я рассмеюсь в лицо совести!» — думал Годар, кусая губу. Он словно предлагал всем видом Мартину- «Делай, как я, взгляни с улыбкой на свою половину доски», ибо не мог он позволить себе смеяться над чужими ошибками, а с сего часа — и указывать на них пальцем. Кто знает, может услуга лучшего друга в том, чтобы не сказать. Не всем, наверное, стоит отягощать ближнего. Не всем из того, что забирается в голову в момент речи.

Смешно и грустно было ему поглядывать на вытянувшееся лицо Мартина, на впавшие его глаза, в глубине которых затеплилась, пробиваясь, подобно колючим травам, улыбка горькая, больше вежливая, чем искренняя. Однако они сумели разбавить сухость, идя рядом рысью, чарочкой анекдотов. Дорога, которая не к смерти — Годар это знал, — пролегала где-то здесь. Отсвет от дорог Мартина сужал зону его поисков. Куда ни гляди, а дороги к смерти в парадоксальном мире Мартина Аризонского обрывались жизнью…

И все-таки он упустил эту возможность выхода, потому что проход оказался узок для двоих. Где не смеются двое, не засмеется ни один. А Мартин не смеялся.

Годар дежурил под утро следующего дня у палатки, когда Мартин, проснувшись до срока, вышел вскоре на свет при полном обмундировании и, не проронив ни слова, прошел на два десятка метров влево. Там он сел спиной в мерно колышущиеся травы и застыл, как дерево с невидимой путнику макушкой, достигшей где-то за облаками небесной тверди. Сжался внутри сердцевины надтреснутый ветер.

Годар подумал-подумал и, не выдержав, зашел к нему спереди, присел поодаль, напротив.

Руки Мартина, лежащие вдоль пропыленных колен, походили на две тихие струи — не то солнечного света за стеною дождя, не то вод серебристой реки. Тихий свет струился вниз, в землю из золотистой челки на высоком лбу. Изумрудно золотистые капли скатывались по почерневшему под загаром лицу, как падающие звезды по вечернему небосклону. Сомкнутые веки вздрагивали и через них тоже падал в землю искрящийся пот.

Вовсе не больно было Годару от такого света, а между тем сердце тоскливо сжалось. Словно почувствовав это, Мартин открыл глаза и вздрогнул.

— Прости, я потревожил тебя, — виновато сказал Годар, стараясь не смотреть в затравленные — спокойные глаза витязя.

Мартин прикрыл, залившись краской, мундир полой плаща, ибо на нем не было шелковой ленты.

— Это ты прости. Я забыл поздороваться, забыл надеть ленту, — торопливо проговорил он, намереваясь поскорей бежать за лентой к палатке. По отчаянию, которое стремительно заливало его взгляд, по глубинной израненности, выдающей виноватого человека, когда он смотрит на жертву, Годар увидел, что и он сам, и мир в целом были для Мартина зеркалом. Глядя туда, он не мог не казнить себя за изъяны, которые обнаруживал. Этот человек спрашивал с себя, как с Бога. Ветер отторжения, которому сопротивлялся Годар в Зоне дракона, шел из глубины подсознания Мартина и был адресован и себе самому, как частному случаю Человека. Все, что задерживало их на пути к цели, было в его глазах подлым или ошибочным. Мартин же не давал себе права на ошибку.

Годар вдруг прочел в новом свете надпись на одной из зеленых фигур: «Черная собака — дракон». Вот он, ферзь. Черной собакой Мартина было неверие в Черную собаку, отказ ей в праве на жизнь. Зеркальное ее отражение вызывало чувство вины, граничащее с самоуничтожением. Вряд ли Мартин понимал, из чего состоит его Черная собака, ему невыносим был сам факт ее наличия в мире. Витязь поворачивался спиной к темной половине зеркала, и тогда жизнь, брызжущая оттуда, ежась или стервенея кидалась на спину, билась об нее, как об стену. Бог ты мой, Мартин уже в колеснице и поздно торопить его или просить помедлить! Ясно одно: после всего содеянного, высказанность и недосказанного в свой адрес Мартин не простил Человека. Это означало, что он не простил себя.